Повесть о чекисте

— Варум нихт? [25] — сказал один.

— Блос вас вирд дер фельдфебель заген? [26] — выразил сомнение другой.

— Золь зи дох унтер ди банк крихен! [27] — предложил солдат, игравший на губной гармошке.

— Мы тебя будем ховай под... банка! — перевел ей краковский немец.

— Да, да, я тихо, как мышь, под лавкой! — быстро согласилась Глаша, поднялась в вагон, взяла баул, узелок и спустилась на пути. К ней протянулись несколько рук, подняли ее, ввели в вагон, и Глаша юркнула под первую же лавку от двери.

Здесь было тепло. Женщина положила под голову узелок и с наслаждением вытянулась. Последние два дня она не закрыла глаз. «Сестры во Христе» заняли всю боковую лавку валетиком, а Глаша сидела возле них на своем бауле.

Тепло и какой-то странный запах, идущий от смазанных солдатских сапог, разморили ее, она уснула.

Когда эшелон изрядно отъехал от Христиновки, солдат с гармошкой сказал пожилому:

— Эрих, варум зист ду денн нихт маль нах дер фрау? [28]

Пожилой заглянул под лавку и сообщил:

— Ди фрау шлефт ви айн мурмельтир! Вист ир, зи ист нох юнг унд рехт хюбш! [29]

Тогда все отделение по очереди заглянуло под лавку, и большинство согласилось с Эрихом, только солдат с гармошкой сказал:

— Айн ганс магерес кюкен! [30]

Снова пошел мокрый снег и залепил стекла. Эшелон, не останавливаясь, сквозь ветер и снег все шел на восток. Затем они долго стояли в Шполе, пока не перестал снег и на станцию не налетели русские самолеты. Тогда эшелон быстро отправили со станции, и они слышали, как бомбы рвались на путях. Паровоз делал судорожные усилия, чтобы увезти состав из-под бомбежки, но все же, как только они выбрались в открытое поле, бомба угодила в паровоз. Солдаты выскочили из вагонов и разбежались по заснеженному полю, где каждый из них в темной шинели был отличной мишенью сверху. И самолеты, заход за заходом, расстреливали эту черную массу солдат на белом и ровном поле.

Когда Глаша проснулась и выбралась из-под лавки, в вагоне никого не было. Сквозь разбитые окна гулял ветер и хлопал дверью. Слышались отдаленные взрывы, треск зениток на станции, рокот пикирующих самолетов, пулеметные очереди. На лавке лежал кем-то приготовленный кусок хлеба с беконом и долька чеснока. Глаша взяла бутерброд и, закусывая долькой чеснока, с жадностью его съела. Потом она подумала, что хозяин этого завтрака обязательно вернется и спросит с нее... Она достала из-под лавки свои вещи и вышла в тамбур. Здесь лежал молодой солдат с губной гармошкой, зажатой в руке, на глазах его, жужжа, деловито суетилась серая мясная муха. Глаше стало не по себе. Она спрыгнула вниз на полотно, упала, поднялась, собрала свои вещи и пошла туда, где, ей казалось, был восток. Ноги ее утопали в снегу, она натыкалась на колючее ограждение и обходила его стороной.

Глаша шла долго, не чувствуя усталости. Сон в вагоне подкрепил ее, и единственное, о чем она сейчас мечтала, была кружка горячего чая, такого, чтобы обжигал грудь.

Солнце было на закате, а она все шла на восток. На снег ложились глубокие тени. Затих ветер. Улеглась поземка, Все явственнее стал слышаться шум моторов — где-то близко проходила дорога. Она ускорила шаг и вышла на проселок, по которому в обе стороны двигались машины.

Глаша подняла руку и перед ней затормозила автоцистерна.

Она торопливо развязала узелок, достала отрез бумажного коверкота и, показывая его шоферу, сказала, ломая русскую речь, чтобы было понятнее немцу:

— Мне надо туда, на восток! Ты берешь меня на машину, я буду давать тебе этот отрез! Смотри, какой гут отрез! Пятьсот марок я за него платила!

Позади цистерны был дощатый помост, на нем человек в овчинной шубе с поднятым воротником и автоматом в обнимку. Из русской овчины выглянул усатый солдат в немецком лобастом треухе и крикнул:

— Хе, Хуго! Вас ист лос? [31]

— Эс ист айне руссин, ди митвиль! [32] — крикнул в ответ шофер, высунувшись из машины, затем молча он взял у Глаши отрез, сунул его под сиденье и жестом указал ей место в кабине.

Глаша поднялась в машину. Заскрежетала коробка скоростей, и автоцистерна тронулась. Они ехали час, второй...

Глаша несколько раз ловила на себе тяжелый, оценивающий взгляд шофера.

Дорога легла через лес, густой и темный.

Шофер сбросил скорость, притормозил, вышел из кабины, обошел машину кругом, несколько раз пнул сапогом баллон. Что-то сказал солдату в овчинной шубе и, открыв дверцу кабины, вытащил такую же овчину, бросив женщине:

— Штайг аус! [33]

Глаша стала собирать свои вещи, но шофер сказал:

— Ди захен блайбен хир! [34]

Она все поняла и, что было силы, вцепилась руками в руль.

Шофер влез в кабину, оторвал пальцы женщины от руля и столкнул ее на дорогу.

Бежать! Первая мысль была — бежать! Казалось, еще можно спастись! Но Глаша знала, что он ее просто пристрелит в спину.

Шофер поднял ее и, показав на дорогу, пошел следом, держа овчину в руке.

Глаша слышала за собой его тяжелые, неотступные шаги.

Метров сто они шли от дороги.

— Хальт! [35] — хрипло сказал шофер и бросил на снег овчину. — Ком гер! [36]

Сквозь пелену слез и слепящую ненависть она видела все ближе и ближе его глаза, тупые и жестокие... Звериный дух, идущий из его рта, душил ее... Он сжимал руками в брезентовых рукавицах ее грудь, а она думала, как бы уберечь от него спрятанную на груди книжку и документы...

— Хе, Хуго! Дауэртс нох ланге? [37] — раздался крик с дороги, затем продолжительный сигнал сирены и автоматная очередь.

— Хольс дер тойфель! [38] — выругался шофер. Он поднялся, выдернул из-под женщины овчину, опрокинув ее лицом в снег и пошел к машине, ворча: — Альс об эр нихт вартен кан! [39]

Снова заскрежетала коробка скоростей, мотор заворчал, и машина тронулась.

Снег, залепивший Глаше нос, глаза и рот, подтаял от ее тяжелого дыхания. Холодная струйка потянулась за ворот и привела ее в себя. Она поднялась, сперва на колени, потом, держась за ствол молодой березки, встала на ноги, но тут же упала. Упрямо она поднялась вновь на колени, собрала пригоршни снега, умыла лицо и вдруг, взвизгивая, по-бабьи заревела в голос... Ее узкие, худенькие плечи сотрясались от слез. Потом, всхлипывая, она затихла, встала и пошла в сторону дороги.

Несколько часов тому назад оживленный проселок был пустынен. Она долго шла, проваливаясь в глубокую колею. Наступила ночь. Где-то слышались взрывы, и огненные всполохи поднимались над потемневшим небом. Глаша упрямо шла на восток; у нее еще была злость, которая не давала угаснуть силам.

Среди ночи она огородами обошла Ротмистровку, эти места ей были знакомы с детства. До Балаклеи оставалось пятнадцать верст.

Последние часы под утро ей давались с неимоверным трудом. Чудом уцелевший петух встретил ее утренней песней. Дверь дома была открыта настежь. Глаша вошла в горницу и увидела тетку Раису. В сусликовой шубе и платке, она сидела зареванная на узлах и шмыгала носом.

Глаша молча остановилась у двери и опустилась на табурет.

— Господи, да неужто это ты, Глашка? — перестав всхлипывать, спросила Раиса.