Остров. Остаться людьми. Тетралогия (СИ)

Гоша уселся и посмотрел снизу наверх.

– Вы думаете, что, если сплести обрывки наших одежд, можно закинуть веревку на борт?

– А вы догадливы, но несколько наивны. За лианами к лесу сами сходите, или это сделать мне?

Ни слова не говоря, доктор развернулся и побрел к лесу.

Когда он входил в него, с верхушек деревьев с тон-ким, едва слышимым свистом исчезла, как исчезает в кулаке фокусника натянутая резинка, тонкая, со спичку толщиной, проволока. Когда доктор приблизился к деревьям, место, где он должен был войти в джунгли, было свободно от проволоки.

Донован, тараща глаза, осматривался и хватал руками первое, что попадало под руку. Едва он выбрался на опушку, с тем же самым вкрадчивым шелестом проволока проскользнула обратно.

Когда он приволок к авианосцу две тонкие, но довольно крепкие лианы, русский уже распластал их одежду на десятки лент. Через минуту они оба были заняты делом. Стягивая лианы полосками материи, Гоша смотрел на небо. Уже слегка потемневшее, ставшее словно ниже, оно обещало скорую ночь.

– Док! Быстрее! И принесите каких-нибудь веток! Быстрее, Джордж!…

«Я сделаю здесь костер… – шептали его губы, – они не подойдут… Лес в сотне метров, но только бы ночь не наступила слишком быстро…»

Ночь пришла вовремя. Не опоздав ни на минуту, но и не спеша.

К лиане, конец которой русский собирался забрасывать на борт, он приладил второй подвижный конец – туго сплетенную косу длиною в метр. Она заканчивалась криво изогнутым суком, с крючком, походившим на костыль, который помогал ему в пути.

Вот уже сорок минут он, раскачивая лиану, забрасывал свободный конец ее за борт авианосца. Где-то там, наверху, костыль падал на палубу и, не зацепившись, сваливался на землю. Гоша распрямлял лиану, раскручивал «костыль» и снова забрасывал. Костыль ударялся о палубу и падал на землю. Все начиналось снова.

Скудный костер освещал левый борт авианосца, и что происходило на склоне долины, залитой густыми черными чернилами, он и не видел. И не хотел видеть. Но был уверен: Оно – там.

Оно ждет. Оно терпеливо и может прождать куда больше, чем один час. Не смея ступить в разлитую лужу дрожащего света, Оно будет терпеть столько, сколько нужно.

– Георгий, – тихо сказал Донован, глядя на склон, словно опасался своих слов, – я положил в костер последнюю ветку.

Конец лианы размочалился, и теперь она была похожа на побывавшую в употреблении зубочистку циклопа. С Гошиных ладоней стекала кровь, но он это замечал только тогда, когда нужно было перехватить палку. Тяжело дыша и глядя красными глазами вверх, он забрасывал и забрасывал костыль на палубу авианосца. Когда станет ясно, что костер вот-вот потухнет, а костыль в очередной раз свалится, ему придется сунуть конец лианы в огонь. И тогда все будет зависеть от того, как скоро она прогорит. Палку в огне можно двигать дальше и дальше, но на сколько минут это продлит их жизнь?…

– Коллега, наш костер гаснет, – как-то необыкновенно спокойно сообщил Донован. – Круг света сузился, и мне слышится…

Он не договорил. Гоша остановился на минуту, чтобы перевести дух.

Он тоже услышал это.

Сверху, уже не с вершины холма, а с середины его склона, на границе меж скупым светом и полной мглой раздавалось свистящее дыхание. Справа, слева – вокруг – вразнобой работали чьи-то легкие.

– Оно спускается по мере того, как сужается свет костра, – сказал Донован и зачем-то снял шляпу.

Ухватившись за лиану, Гоша изо всех сил швырнул ее, стараясь забросить как можно дальше на палубу.

На этот раз не раздалось привычного глухого стука. Костыль как-то хрустнул и замер. Не веря этому, он осторожно потянул лиану вниз…

Лиана туго натянулась. Поджимая ноги, он повис на ней.

Чтобы костер не распался, Донован осторожно, чтобы не присыпать его землей и не убить, сгреб угли в горстку. Круг света сократился вдвое…

– Я слышу Это в трех метрах от себя, – сказал он, и Гоша, перебирая руками, стал подниматься по лиане.

Он мог работать только руками. Но когда понял, что подобный подъем займет слишком много времени и Донован не успеет подняться, стиснул зубы и обхватил лиану ногами. Перед глазами вспыхнули фиолетовые круги, боль в ступне едва не заставила его разжать руки.

«Ничего подобного… – шептал он. – Я поднимусь быстро…»

– Георгий, – уже не боясь звука своего голоса, крикнул снизу доктор, – еще несколько минут, и огонь умрет… Я хочу, чтобы вы запомнили адрес в Лондоне…

– Донован!…

Доктор скорее почувствовал этот крик, чем услышал. Он смотрел на угли, на крошечный огонек, который уже не горел, а трепетал на верхушке сгоревшей ветки огромной оранжевой каплей, и думал, как скоро он вспыхнет в последний раз и исчезнет. Донован выделил ему десять секунд. Дал бы больше, но прекрасно понимал в эту минуту, что чересчур щедр к огню. Жить Доновану на этом свете осталось не более пяти секунд…

И в это мгновение он услышал, как зовет его Гоша.

Схватившись за лиану, он стал подниматься по ней. А сверху, перегнувшись через борт и сжимая в руках костыль, русский наблюдал за тем, как тает под Донованом свет…

И вдруг стало темно. Словно кто-то выключил свет посреди ночи.

– За мной что-то поднимается… – прошептал Донован.

Его голова с лысиной и взлохмаченными остатками волос коснулась лица лежащего над ним русского, и тот, схватив голого профессора за шею, изо всех сил потащил его наверх. Гоша мог задушить доктора, мог сломать ему позвонки, но он не выпустил бы его шею, даже если бы ему приставили к виску пистолет.

Донован уже переваливался через борт, когда почувствовал, как в левую ногу его впилось что-то острое. Вскрикнув от ужаса и боли, доктор пересилил себя, невозможным рывком перекинулся на палубу, и русский, перевернувшись на спину и ударив ногой, переломил костыль пополам.

Где-то далеко внизу раздался звук, очень похожий на тот, с каким падает на дно глубокого погреба мешок с картошкой. И – звук разрываемой плоти…

– Вы живы, док? Мне на лицо льется кровь!

Он снял со своей головы ногу доктора. Нога от колена вниз густо была залита кровью.

– Меня укусило Оно…

– Не волнуйтесь, в Него вы не превратитесь.

– Это меня несколько успокаивает… – проворчал,

думая, чем теперь перевязывать рану, доктор…

*

Отойдя от Франческо на несколько шагов, Гламур раскинул руки и прошептал:

– Этого не может быть… это чудо какое-то…

С глазами, до краев наполненными слезами, Дженни шла рядом и, держа ладонь у лица, улыбалась. Прошел день, наступил вечер, а после утреннего разговора с итальянцем Миша ни разу не стал причиной беспокойства Дженни. Весь день он что-то делал, играл с детьми, рассказывал о том, что снимет фильм об этом острове, в котором каждый сыграет самого себя… Дженни с беспокойством ждала, но синдром не приходил. Еще трижды она водила Гламура к Франческо, и три раза они разговаривали. Итальянец что-то говорил, держал на его голове руку, и трижды отрекшийся от дурного молодой человек возвращался полным сил. И вот сейчас, пе-ред тем как тьме окончательно сползти с неба на землю, Дженни попросила Франческо об услуге в четвертый раз.

– Дженни, добрая женщина, я еще сотню раз прочитаю над ним «Отче наш», но, пока этот человек не решит перестать употреблять наркотики, все бессмысленно. Я сражаюсь за его душу, но дьявол стоит насмерть. И мой юный друг бьется на его стороне.

Но Дженни уже не слышала Франческо. Полный сил и энергии, розовый от загара, Гламур мастерил что-то под навесом и изредка заходил в воду, чтобы освежиться.

Дженни пришла с ним несколько часов спустя, и Франческо оставил в покое свой чемодан.

«Unus autem поп conversione divinitatis in carnem, sed assumptione humanitatis in Deum… Unus omnino, non confusione substantiae, sed unitate personae…» – шептал итальянец, глядя в глаза грешнику, и чертил, не касаясь его рукой, кресты.