Обвал

А Енеке все ходил и ходил по бункеру, помахивая стеком.

— Я требую, чтобы каждый генерал и офицер лично наблюдал за строительством оборонительных укреплений, своими глазами видел, где и что установлено. Мы принимаем вызов русских, мы обязаны победить. Только землетрясение высшего балла способно выбросить нас отсюда, но не атаки русских, не их артиллерия и авиация. — Енеке вдруг умолк, стек повис на его руке.

Пес прильнул к ногам хозяина. Радеску видел перед собой очень усталого, седого и старого генерала, который едва ли способен выполнить то, о чем сейчас говорит.

Фон Штейц был убежден, что генерал Енеке не знает о его ежедневных и многочасовых поездках в секторы оборонительных работ. Но как сделать, чтобы Енеке стало известно об этом? Позвонить командующему и переговорить с ним обо всем, что он намерен сегодня сделать? Но фон Штейцу чертовски не везло с телефонными переговорами: очень редко он попадал напрямую к командующему. Почти всегда возникал этот майор Грабе, словно он действительно был приставлен к генералу Енеке (сам фон Штейц в этом почти не сомневался).

Марта лежала на тахте и курила.

— Генерал Енеке должен знать, что я еду в сектор «Б», — сказал фон Штейц.

— Один момент. — Марта подошла к телефону и набрала номер: — Грабе? Тебе информация из сектора «Б» еще не поступала? Нет? Великолепно! Немедленно приезжай к нам, мы вместе отправимся в сектор «Б» на бронетранспортере. — Она повернулась к фон Штейцу: — Вот так! Майор Грабе все передаст командующему. Он неподражаемый службист и подхалим.

— Ты, Марта, думаешь, что Грабе лишь службист и подхалим? — ледяным голосом спросил фон Штейц.

— Нет, не только. Грабе, кроме того, ловелас: достаточно ему увидеть голую коленку, и он теряет сознание. Но ты, Эрхард, не опасайся, у меня он ничего не добьется… — И она помахала плеткой, с которой никогда не расставалась.

Крутой спуск окончился, и бронетранспортер, чуть накренившись, остановился. Первым из машины вышел фон Штейц, за ним легко спрыгнула на землю Марта, потом как-то нехотя — Грабе. Они находились на среднем фасе Сапун-горы. Отсюда просматривался почти весь фронт оборонительных работ.

Каменистый, пахнувший сухой пылью скат шевелился, шамкал и ухал. Перестук лопат и кирок перемешивался с надрывным кряхтением землеройных машин, слышались отрывистые команды офицеров. Огромными черепами белели еще не замаскированные железобетонные колпаки, гнезда истребителей танков, сотни амбразур темными глазницами смотрели вниз, на подступы к горе. Пояса железобетонных точек поднимались крутыми ступенями до самой вершины горы, упиравшейся в предвечерний небосвод.

Они разделились: фон Штейцу нужно было убедиться, действительно ли приступили к устройству траншеи возле четырехглазого дота-чудовища. Марта и Грабе направились к противотанковому рву, возле которого толпились согнанные сюда из Севастополя подростки и женщины с лопатами и кирками в руках. Когда спустились в лощину, которую им надо было пересечь, в дымчатом, сиреневом воздухе показались самолеты.

Грабе схватил Марту за плечи:

— Ложись!

Самолеты прошли стороной.

Марта хотела было подняться, но Грабе удержал ее:

— Не спеши.

В густом сухом бурьяне голос майора прозвучал звонко и прерывисто, точно так, как в подвале имперского госпиталя, когда Марта впервые уступила этому майору, даже и не майору Грабе, а таинственной личности. Она и сейчас может с любым поспорить, что Грабе тайный агент гестапо или замаскированный агент удравшего из Крыма господина Теодора, только говорить об этом нельзя, это секрет… Грабе тогда обещал ей хорошее местечко — это он пристроил ее к фон Штейцу, потом поручил присматривать за ним, информировать, с кем и о чем говорит фон Штейц: фюрер должен знать все о своих приближенных, в этом его сила и сила нации. Что ж, она, Марта, готова во имя этого быть самым близким человеком для фон Штейца и выполнять поручения Грабе…

Его красивое лицо озарилось улыбкой.

— Марта, я говорил с генералом Енеке о награждении тебя Железным крестом…

— Это возможно?

— Я ему сказал: «Господин генерал, Марта Зибель должна иметь орден». Старик знает, кто такой майор Грабе, разве он мне откажет! Он распорядился заполнить наградной лист. — Грабе врал спокойно, с той самоуверенностью, которая стала его второй натурой. — Теперь я думаю, как составить реляцию. Подписать ее должен фон Штейц…

— Он не подпишет…

— Подпишет. Ты написала отличный текст для листовки, прославила лейтенанта Лемке. Ты же писала листовку?

— Да.

— Реляцию фон Штейц подпишет! — воскликнул Грабе. — Ты довольна?

— Да.

Солено-горячие губы Грабе впились в ее рот…

— Теперь пошли, — сказал через некоторое время Грабе и другим голосом добавил: — Война штука такая — сегодня жив, а завтра мертв, однако можно немного повеселиться и в этой молотилке.

Ей не понравились последние слова Грабе, но она промолчала.

— Кто здесь старший? — крикнула Марта, подходя ко рву и видя, как медленно и нехотя работают пригнанные сюда люди: одни из них сидели, другие только делали вид, что роют землю. — Вот ты, — ткнула она плетью в худую грудь светловолосого подростка, — почему не работаешь?

— Устал…

— Коммунист?

— Я еще маленький.

Марта вспыхнула, плетка, свистя, заходила по спинам и плечам людей.

Майор Грабе курил папиросу и любовался гибким телом Марты: ему была совершенно безразлична вся эта суматоха и вся эта гигантская машина, вспахавшая каменную гору и воздвигнувшая чудовищные террасы. Он, Грабе, давно вышел из войны, еще там, в Керчи, когда был ранен, и теперь ему на все наплевать, он не испугается, если даже фон Штейц застанет его где-нибудь с Мартой и наконец поймет, кто такой Грабе, а пока он живет по своим законам. «Марта красивый зверек, отлично работает плеткой…» Грабе бросил окурок, оглянулся — позади стоял обер-лейтенант, готовый доложить, но вместо официального рапорта офицер радостно воскликнул:

— Марта! — и бросился к ней, перепрыгивая через рытвины и груды строительного материала. Это был брат Марты, Пауль Зибель.

…Они сидели в землянке командира роты. Уже все было рассказано и пересказано, а Марта никак не могла успокоиться: рядом ее брат Пауль, тот самый Пауль, которым она восхищалась только за то, что он офицер и шлет ей письма с фронта. А какие это были письма! «Русские бегут, и, дорогая Марта, нам приходится туго: их надо догонять… Ха-ха-ха!..», «Наступило лето, и мы снова гоним русских. Теперь уже большевикам не избежать разгрома. Ха-ха! Скоро, скоро конец войне…», «Представляешь, дорогая сестра, в какую даль мы зашли! Ха! Мы и Волгу перепрыгнем». Потом письма начали приходить без единого «ха!» и кончались одними и теми же словами: «На фронте всякое бывает, но ты, Марта, не пугайся: бог не всех посылает на тот свет…» Она считала, что Пауль шутит по поводу бога и того света, и смеялась над словами брата, потом шла в свою комнату, стены которой были увешаны портретами Гитлера. Их было много, этих портретов, — и маленьких, и больших. Она снимала со стены один из портретов фюрера и посылала на фронт Паулю.

— Ты их все получил? — спросила Марта у брата.

— Получил, — сказал задумчиво Пауль.

— Покажи.

Пауль покосился на Грабе — майор, положив под голову полевую сумку, дремал на топчане. Марта поняла, что брат стесняется откровенничать при Грабе. Она сказала:

— Пауль, я хочу посмотреть, как размещены твои солдаты.

Они вышли из землянки. Со стороны моря надвигались синие сумерки.

— Как ты попала в Крым и что у тебя за должность?

— Ты их все сохранил? — не слушая брата, спросила она.

— Что «сохранил»?

— Портреты фюрера.

— Смешная ты, Марта. Меня самого еле вывезли на самолете.

Море плескалось у ног, перешептывалась галька. Острый слух генерала Радеску улавливал каждый шорох — долгая жизнь военного человека научила его понимать, о чем говорят звуки — всплеск воды, потревоженный камень, шорох травы, лязг оружия… Он мог точно определить или почти точно, что делается впереди, в темном мраке южной ночи, по звукам определить… Позади доносились голоса — копали траншеи, тяжело вздыхая, ложились в земляные гнезда бетонные колпаки, глухо переговаривались пустые солдатские фляги.