Без вести...

— Все идет так, как шло после первой войны: союзники отвернулись от России, а немцы снова создают армию. Ну да, как после первой мировой войны. Только тридцать лет назад в Лиге Наций выступал Литвинов, а теперь в ООН выступает Зорин. В этом вся и разница. Наши-то правители, вместе с Айком во что верят? А в то, что под долларами дождем расцветает свобода. Память у них отшибло, что ли? Ведь не так уж давно под этим самым дождем вырос и окреп фашизм. Забыли, иначе изменили бы политику.

— Нет, Леонтий Архипович, им просто выгодно держать мир в страхе: они на этом страхе наживаются. Политика и капиталисты.

— Такие слова, — улыбнулся Хитт, — я слышал в московских передачах.

— А что, эти слова — неправильные?

— Не мне судить. Я просто ставлю свой страшный и точный прогноз: не пройдет и десяти лег, как мир снова услышит грубый и требовательный окрик бошей. Плевали они на все. «Дранг нах остен!» и все тут. Сколько веков это они орали? И почему теперь вдруг откажутся?

У калитки навстречу им выбежала Элла. Она была чем-то напугана и взволнована.

— Что случилось, дочка?

— У нас друг Иннокентия, Григорий... Он очень плох. Скорее помогите ему, спасите!

Иннокентий бросился за Эллой. Поспешил и Хитт.

Кузьмин лежал в шезлонге, в тени деревьев. Да он ли это? Глаза ввалились, скулы резко выступили, землистый цвет кожи, острые плечи А руки... длинные, худые, они безжизненно повисли, касаясь земли черными, скрюченными пальцами.

Григорий тяжело закашлялся и очнулся.

— Не узнаешь? — невесело пошутил он. — Вот, зачах... Довели... Зачах Гришка Кузьмин на чужбине, как березка на гнилом болоте... Деньги копил на дорогу, домой хотел... Нет денег, пролечил... Сил нет... Конец.

— Брось, Григорий... — у Иннокентия в горле клокотали слезы. — Врачей сейчас, лучших... подкрепим, эка дошел...

— Поздно, друг. Врачи не помогут: закатилась моя звезда. Ни отец, ни мать не узнают...

Новый приступ кашля потряс ослабевшее тело.

— Не жилец я, Кеша.

Кузьмин закрыл глаза, на лбу выступила испарина.

— Гриша, сейчас мы тебе обед... После отдохнешь, поговорим.

— Нет, Кеша, мне бы только досказать свою просьбу...

Иннокентий опустился перед Григорием на одно колено, взял его высохшую руку.

— Слушай, Кеша, скорей возвращайся домой. Расскажи там обо мне. Молодым расскажи... Вот, мол, какая райская жизнь в чужих краях. Моим старикам. Пусть простят меня... Наташе передай: одну ее я любил...

Кузьмин вновь впал в забытье.

— Господи милостивый, пошли выздоровление рабу твоему, — торжественно произнес Леонтий Архипович, стянув свою широкополую светлую шляпу, словно перед ним был уже покойник.

— Как только он добрался до нас? Когда вышел из мельницы, я подумала, что пьяный.

— Что у него? — с тревогой спросил Хитт.

— Легкие. Долго дышал ядами, которыми опрыскивают цитрусовые...

Все имеет свое начало и конец. И хорошее и плохое, раз начавшись, непременно кончается.

Шли последние приготовления. Им предстояло приземлиться на русской земле. Каждый по-своему обдумывал предстоящее событие, по-своему воспринимал и решал.

У Николая Огаркова колебаний не было: выполнять шпионские поручения он не станет. А может быть, даже явится с повинной и расскажет обо всем. Боязно, конечно: раз заброшен как шпион, тюрьмы не миновать.

Мысленно он уже ходил по знакомым местам, встречался с милой тетей Дашей, заменившей мать, с Клавой. Запрет на это строгий, но он все равно навестит их. От мысли о возможной встречи с Клавой бросало в жар.

«Хорошо бы склонить на свою сторону напарников», — приходила иногда дерзкая мысль.

А Виктор думал о том, что одно задание можно и выполнить. Вернуться, получить расчет и податься куда-нибудь, ну, хотя бы в Бразилию. Он был чуточку суеверен и, как казалось ему, предчувствия его всегда оправдываются. После первого ранения на фронте, например, почувствовал, что на втором заходе будет ему смерть. Потому и бежал из госпиталя, целый год скрывался. Потом его осудили за дезертирство и послали в штрафной. Правда, он остался живым, но зато очутился в плену, а это не легче смерти.

У Игнатия тоже было свое решение: выполнить все директивы и возвратиться. В России ему нет жизни. В Заксенхаузене, где он служил, содержались тысячи советских. Они хорошо запомнили старшего полицейского, которого называли «Желтым шакалом». У советских, говорят, законы суровые: смерть — за смерть. Чтобы полностью расплатиться по такому курсу, Игнатию не хватит и сотни жизней...

Самолет приземлился близ шведского города Мельме, отсюда у них должна начаться дорога на родину или, как сказал Кларк, «проникновение за железный занавес».

Кларк встретил их, своих подопечных, в многокомнатной вилле.

— Господа, я поднимаю этот бокал за благополучный исход вашего трудного дела. Помните — вы передовые борцы свободного мира. Работать во имя свободы и справедливости — высшее благо. Вы должны гордиться оказанным доверием и с честью оправдать его.

Черные мухи на верхней губе Кларка весело задвигались, будто зааплодировали пышному тосту.

Поднялся Игнатий — он ведь назначен старшим группы. Несколько секунд рассматривал золотую искорку, прыгающую в рюмке.

— Нам очень приятно, мистер Кларк, слышать слова о доверии и чести. Я уверен, что ровно через полгода вы встретите нас за этим столом.

«Ну, это бабушка еще надвое сказала, — подумал Николай. — Я-то не вернусь, это уж точно».

Виктор все эти дни не мог справиться с охватившим его волнением. Какая-то собачья дрожь била все его тело. Даже за этим богатым столом...

Кларк лизнул ломтик лимона, вытер пальцы и губы салфеткой.

— Мы верим в успех вашего дела: инструкторы и наставники многому научили вас. Место высадки испробовано. В Литве вы легко сможете найти прибежище. А пока два-три дня погуляете в Мельме и... с богом. Еще раз за это! — произнес он, высоко поднимая рюмку.

Мелкий моросящий дождь сливался с густым туманом над проливом Эресунн. В десять часов утра приходилось включать свет.

Николай и Виктор решили посмотреть город.

Игнатий отказался, сославшись на головную боль: он хотел с глазу на глаз переговорить с Кларком, чтобы получить инструкции, как поступать с напарниками в случае, если они откажутся от возвращения сюда. Николаю он не доверял с того самого дня, как тот признался, что хотел бы остаться на родной земле. Правда, тогда Кларк не придал почему-то значения доносу. Виктор, вроде, надежнее, но черт его знает, что кроется за его двусмысленными присказками.

— Не кажется ли тебе, Витя, что вон та парочка опекает нас? — спросил Николай, показывая взглядом на парня и девушку, беззаботно болтавших на противоположной стороне улицы.

— Да брось ты! — усомнился Виктор.

— Я заметил, они в одно время с нами вышли из противоположного особняка и шагают за нами по всем улицам.

— Забавно: кормят калачом, а в спину кирпичом. Проверим?

Они начали петлять по улицам, часто заходить в магазины и подъезды домов, круто менять направление, останавливаться возле зеркальных витрин... Парочка неизменно оказывалась поблизости.

Вечером Кларк и преподаватель школы, прибалтийский немец, отлично владеющий русским языком, дополнительно «промыли мозги»: с каждым повторили легенду, проверили усвоение задания, шифров и условных сигналов на случай провала. Пожелали счастья и успеха.

А через сутки они, вражеские лазутчики, одетые в легкие водолазные костюмы, уже выползали на скалистый берег.

Это был советский берег, свободная литовская земля.

Она встретила незванных пришельцев неласково: волны сердито хлестали прибрежные камни, грозно гудели вековые сосны. Зато ноги беззвучно ступали по толстому слою мха и мокрой хвои: снег почти всюду успел сойти.

Николай шел по родной земле, словно по стогу сена. Земля казалась теплой и такой мягкой, что даже колени подкашивались. Дышалось легко-легко, будто сосны и ели наперебой старались вдохнуть в его грудь силу и терпкий освежающий запах весенней смолы, разбуженной солнцем.