Без вести...

Элла ни о чем не догадывалась, она уверовала в его чувства, требовала ответа:

— А ты любишь меня, Иннокентий?

Он наклонил голову.

— О, Элла, Кенти! Вы же танцуете без музыки! — воскликнул Сомлер и рассмеялся.

Смущенные Элла и Иннокентий неловко уселись. Все это не укрылось от Хитта.

«Старею, — думал он. — С хозяйством справляться становится все труднее. Поженить бы их, взвалить ферму на широкие плечи этого мужика».

— Господа, позвольте и мне провозгласить тост, — произнес он, когда гости уселись. Леон поднялся, его глаза светились радостными огоньками.

— Я пью за тебя, Боб, и за твою молодую жену. Пусть твои дела процветают.

— Я пью за вас, мои милые соседи, всех благ вам.

— Я пью за тебя. Иннокентий. От души хочу, чтобы ты нашел здесь вторую родину.

— Я пью за тебя, Элла, пусть всю жизнь сопутствует тебе верная любовь и большое счастье.

Сразу стало шумно, весело. Включили вальс, Луэтта, опередив Эллу, пригласила Иннокентия. Элла танцевала с Сомлером. Вальс получился легким и красивым.

Но всему приходит конец: музыка умолкла, гости разъехались. Погас свет в комнате Леона.

Элла и Иннокентий, не сговариваясь, вышли на веранду. Это было неизбежно: застыли в долгом поцелуе. Иннокентий только утром отпустил Эллу.

Наступившее воскресенье, благодаря стараниям Эллы, было сплошным праздником.

Хитт, уставший после своего шумного праздника, разрешил дочери и Иннокентию провести день как им заблагорассудится.

Элла вывела из гаража машину. Промчавшись не менее ста миль, они попали на родео — состязание пастухов. Невиданное зрелище захватило Иннокентия: верхом на разъяренных быках вылетают ковбои. В правой руке они держат шляпу, левой — приветствуют публику. Долго, конечно, на скачущем быке не просидишь, падает каждый, приз получает тот, кто не угодит на рога или под копыта.

Элла, уцепившись обеими руками за локоть Иннокентия, с возбуждением наблюдала за состязанием. Но вот последний ковбой покинул поле боя, угнали последнего быка.

Они снова помчались с бешеной скоростью. В первом попавшемся на пути городке Элла, сидевшая за рулем, подвернула к аптеке.

— Ты плохо себя чувствуешь? — встревожился Иннокентий.

— Нет. Просто проголодалась. Пойдем.

Внутри аптека была похожа на бар и на смешанный магазин, что ли, какие бывают в русских селах. Только в самой маленькой комнате продавались аптекарские товары.

Заказали по стакану апельсинового соку, жареную курицу и бутылку вина.

Вино было очень холодным и на стенках фужеров появились слезинки.

— Как тебе понравился папин праздник?

— Средне... У нас, в России такие вечера проходят веселее. Проще, меньше официальности.

— Это Луэтта все испортила. В ее возрасте неприлично строить из себя инженю...

Каргапольцев понял, что Элла все еще ревнует его к Луэтте.

Около трех часов они приехали на огромное искусственное озеро. С трудом нашли место для машины, стали пробираться к берегу. Водная феерия была в полном разгаре: катер, словно белокрылая чайка, едва касается воды. За ним балерины на лыжах... Мчатся легкие моторки, преодолевая то полосу земли, то бушующее пламя подожженной нефти, то продираясь сквозь заросли кустарника.

У берега — веселая клоунада: десятки клоунов в несуразных костюмах. Их неожиданные трюки на воде вызывают неистовый хохот толпы.

Яркость красок, неистощимая фантазия, ловкость исполнителей превращали праздник в сказочное зрелище.

Элла восторгалась буквально всем, была счастлива, шептала Иннокентию пылкие признания... Он тоже радовался и смеялся вместе со всеми.

Домой возвратились усталые и счастливые.

Хитт с тревогой поглядывал на возбужденное, счастливое лицо дочери: «Как она похожа сейчас на свою мать!» — подумал старик. Элла что-то почувствовала в его взгляде, спросила:

— Папочка, ты что так смотришь на меня?

— Соскучился.

Хитт заметил также, что сквозь радостную улыбку Иннокентия просвечивается грустное облачко.

Это насторожило старика.

Погода установилась жаркая и сухая, было за тридцать градусов по Цельсию. Даже куры укрылись под навесом... А люди, распаренные и вялые, лениво передвигали ноги. Головная боль, слабость и какая-то противная дрожь во всем теле выводили Иннокентия из терпения. Он сидел в тени, безразличный ко всему, что происходило вокруг. Но надо было работать. Скоро его трактор врезался в плотную стену кукурузы. От трактора расходились волны горячего воздуха, словно круги от брошенного в воду камня. На руки, шею, грудь Иннокентия оседала бурая пыль, вместе с ручейками пота растекалась но всему телу.

Перед обедом к его полю подъехал Хитт. Иннокентий заглушил трактор и, не слезая с сиденья, поджидал хозяина.

— Ну как? — еще издали прокричал Леон, стараясь сдержать одышку.

— Все отлично, Леонтий Архипович.

— Поехали обедать. Только отдохну минуточку.

Крякнув, опустился на мягкий валок скошенной кукурузы. Когда прошла одышка, закурил.

— Старею, Иннокентий Михайлович. Неприятно сознавать, но ведь от этого никуда не уйдешь.

Хитт помолчал немного, спросил:

— Привыкаешь? К жизни здешней привыкаешь?

— Приходится.

— Жить везде можно, Иннокентий Михайлович. Жизнь в руках человека... А родина и тому подобные громкие слова, по-моему, условные понятия...

Каргапольцев не раз слышал от Хитта совсем-совсем другие слова, знал, что он тоскует по родному краю. А сейчас почему говорит не то, что думает? Видимо, эти слова хозяина специально для него, для Иннокентия.

— Хитрите, Леонтий Архипович?

— Нисколько, — поспешно ответил хозяин, отводя взгляд... Помнишь чудесные строки Данте: «Моим отечеством является весь мир»

— Не верю я, Леонтий Архипович. И Данте не верю: без родины нет человека. Есть скиталец, всем чужой и никому не нужный.

— Странно, Кеша, — хозяин как-то тепло, по-отцовски произнес его имя. — Мысли у тебя вроде и правильные, а поступки...

— В этом вся беда моя. Все время стремлюсь к родине, а ухожу от нее все дальше и дальше. Видно, не тем путем надо идти к ней. Другим надо было.

— Каким же?

— Путем борьбы.

— А что ты мог сделать? Подставить грудь под пулю — в этом я героизма не вижу. Плен во все времена на Руси считался позором. Помнишь муки князя Игоря: «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить...»

— Помню. А все-таки можно было выбрать другой путь, — произнес он задумчиво. — И уж, по крайней мере, после сорок пятого.

— А может, Кеша, это только сейчас тебе так кажется?

Иннокентий прикрыл глаза широкой ладонью. И глубоко вздохнув, произнес:

— Может, и так... Плен — это страшная мельница, которая перемалывает не только тело, но и душу человека. Я знал товарищей, отчаянных и смелых, но и они нередко отказывались от борьбы, опускали руки, впадали в состояние отрешенности...

— Рядом с тобой не было крепкого друга, на которого ты мог бы опереться, так?

— Может, и так. Правда, была у нас небольшая группа... Только разве это борьба?

— Что же вы делали?

— Это уже в Дахау. Доставали сводки Советского информбюро, распространяли среди своих... Стало быть, страху много, а пользы не очень.

— Нет, ты неправ, Кеша, конечно, пользу ту руками не потрогаешь, но в тех условиях слово правды нужнее, чем кусок хлеба.

Иннокентий рассмеялся.

— Наверное... Только и без куска хлеба тяжело. На себе испытал. На той чертовой мельнице, именуемой пленом, на первом месте почти всегда стоит харч. Вот люди и теряли себя. Я вроде не из слабого десятка, а тоже заблудился.

Хитт по-стариковски тяжело поднялся.

— Да, поздновато к нам ум приходит. Ну, пошли обедать.

По дороге Хитт перевел разговор на происходящие в мире события и прочно уселся на своего любимого конька.

— Поистине, история повторяется, — рассуждал он, не обращая внимания на собеседника. Точно сам себя старался убедить в чем-то.