Комсомольский патруль

Губы рассказчика опять жалобно опустились. Курносый конопатый нос подозрительно скривился.

— Стой, стой, — заторопился Яша, — тебя зовут-то как? Федькой, что ли?

— Федором, — обдумав, недовольно отрезал собеседник, — Федором Григорьевичем. Федьки телят пасут.

— Ну?! — Яша лукаво-озадаченно почесал пятерней голову. — Значит, Федор Григорьевич? Виноват. А у тебя, Федор Григорьевич, родные есть?

— В деревне, — немного смягчившись, ответил паренек. Он уже спокойным движением подмял под себя подушку и облокотился на нее. — Бабушка у меня там, — пояснил он, — в колхозе.

— А отец с матерью где?

Вопрос, видно, пришелся не к месту. Федя весь как-то подобрался, опасливо и настороженно косясь в сторону Яши. Глаза, как щитами, прикрылись сердитыми кисточками ресниц.

— Нету никого, — нехотя буркнул он, — а что?

— Да нет, так. — Забелин с безразличным видом стал рассматривать свою собственную, видную в разрез рубашки, забинтованную грудь. — Где же они?

— Фашисты нашего отца убили, — еще более неохотно отозвался паренек, — и мать давно померла. Я маленький был, не помню. — Он закусил верхнюю губу и замолчал.

— Бабушка знает, что ты в больнице? — Яша тоже облокотился на подушку и поднял ладонь так, чтобы тень падала на глаза. Ладонь мгновенно стала прозрачно-розовой, как будто налилась светящейся кровью.

— Не знаю. — Мальчик отодвинулся от подошедшего солнца и, нагнув голову, стал царапать согнутым пальцем подушку. — Может, письма потерялись, — подумал он вслух, голос паренька чуть дрогнул, — я ей давно уже написал. Еще когда на пятом этаже лечился.

— Ну уж и потерялись, — старательно удивился Яша, — просто не успели написать ответ. Может быть, даже написали, да еще не дошло. Ты давно здесь лежишь?

— Больше месяца, — прикинув, вздохнул Федя. — Месяц десять дней вверху да полдня уже здесь.

— Что же у тебя за болезнь такая?

— Воспаление легких было, а потом операцию делали.

— Знаю, — усмехнулся Яша, — по ногам твоим видно, что операцию. Что тебе с ними делали, ломали?

— Ломали. — Собеседник поежился. — Они уросли неверно. Врозь как-то. От коленок врозь.

Федя, вдруг застеснявшись, подтянул одеяло. Пощупал ноги.

— Это я, еще как маленький был, с сарая в огород прыгал. С той поры они и стали кривиться. Понемногу. В деревне-то ничего, а в ремесленное привезли, тут сразу разглядели. У меня не сильно было, — оправдываясь, пояснил он. — Это Никифор Сергеевич сказали, что если не ломать — дальше хуже будет. Циркулем пойдут. Никифор Сергеевич сами после операцию делали. Сначала по одной хотели, а потом сразу обе.

Федя еще раз, теперь с интересом, потрогал ноги, выпуклые под одеялом.

— Это Румянцев Никифор Сергеевич? — переспросил Забелин. — Наш хирург? Он и меня лечит.

— Ну да, они. Строгие, вчера меня осматривали, бубнят под нос: «Бу-бу-бу-бу». — Паренек подтверждающе кивнул и неожиданно быстро и ненадолго состроил гримасу. Яша, оторопело моргнув, расхохотался, закашлял. Перед ним, сразу исчезнув, отчетливо мелькнула вечно недовольная мина хирурга. «Маста-а-к», — Забелин с уважением заново оглядел соседа.

— Это ты здорово нашего начальника отделения передразнил. Вылитый Румянцев. Ты в ремесленном долго перед больницей проучился? Навещает тебя кто-нибудь?

— Нет, — мотнул головой мальчик. — Раз только приходили. Как положили, в тот день. Больше не приходили. Да я всего две недели проучился. Как приехал, заболел сразу. — Федя снова нахохлился и неожиданно зло добавил: — Чего им, кабы я здоровый был, так от меня польза, а так....

Он лег на спину и неудобно отвернул голову к стене.

— Федя Громак, спишь?

Кругленькая, с кукольным личиком сестра вошла в палату. Приглядываясь синими глазами, подошла к Фединой койке.

— Приготовься, сейчас поедем на рентген. Вы всё учитесь? — С немного натянутой улыбкой, будто случайно, сестра повернулась к Забелину. — Когда ни приду, вы всегда занимаетесь. Без конца.

— Нет, что вы... — Яша тоже улыбнулся доброжелательно и чуть снисходительно. — Это я до обеда только занимаюсь. С обеда читаю или письма пишу. Я в этом отношении богатый, у меня корреспондентов много. — Он кивнул на пачку писем, лежащих на табуретке.

— Кому же это вы пишете? — Сестра с явным любопытством посмотрела на разноцветные конверты. — Можно? — Мельком прочтя несколько обратных адресов, запоздало смутилась, выпрямилась, с неестественно безразличным видом занялась кстати развязавшейся косынкой.

Письма в основном были от девушек.

Забелин посмотрел на сестру и, добродушно поморщась, поправил растрепанную ее неловким движением стопку писем.

— Это мои комсомольцы пишут, — пояснил он потеплевшим голосом. — Я ведь секретарь комитета в швейной артели. У нас девчат много. — Он еле заметно вздохнул. — Не забывают, — добавил гордо, — даже в больнице не забывают.

Сестра, наконец, управилась с непокорной, чересчур долго неподчинявшейся косынкой. Спереди, как бы независимо от ее желания, осталось выбившимся небольшое колечко завитых шестимесячной завивкой волос.

— Почему же это в больнице должны забывать? — опять немного опоздав, удивилась девушка. — Наоборот, в больницу еще больше писать должны, раз человек в беде.

— Нет, нет, — предупреждающе поднял Забелин растопыренную ладонь. Ему вдруг очень захотелось говорить с этой девушкой. — Я не так выразился. Дело совсем не в том, что остальные, кто не пишет, плохие друзья. Нет. Просто у нас, у большинства, очень мало времени. Совсем мало. И если человек на глазах, то все в порядке вещей, все нормально. — Он передохнул. — А когда человек исчезает из поля зрения — сначала замечают, спрашивают, даже беспокоятся. — Яша вдруг усмехнулся. — Потом успокаиваются и вспоминают лишь изредка. При случае. Я не говорю, что это хорошо, — быстро ответил он на отрицательный жест собеседницы, — это очень плохо, но, к сожалению, бывает так. И, к сожалению, частенько. Это я не о себе говорю, а так. Я ведь будущий учитель. Мне надо...

Вошла санитарка. Разговор оборвался. Яша протянул руку, поправил сбившееся одеяло.

— Много, много вреда приносит нам такая забывчивость, — вдруг невесело проговорил он, все еще, очевидно, мысленно продолжая разговор.

— Сестричка, — Яша вдруг встрепенулся, — вы моего соседа как отвезете на рентген, зайдите сюда, ладно? Ненадолго, — успокаивающим голосом объяснил он. — Зайдете?

— Хорошо, — с готовностью пообещала сестра, — может быть, сейчас что-нибудь нужно?

— Нет, — поднял книжку Забелин, — как отвезете.

Еще не оформившаяся,- но необыкновенно нужная, цепкая мысль уже не давала ему покоя.

— Вы ведь комсомолка? Как ваша фамилия? — непоследовательно спросил Яша, немного опустив книжку и поверх нее испытующе смотря на уходящую уже сестру.

— Ласточкина, — ответила та, — пора бы уже знать. Комсомолка, — добавила она, солгав сама не зная почему, — я скоро зайду.

Через несколько минут Ксения Ласточкина вернулась в палату к Забелину.

— Ну, так зачем вы меня звали, — спросила она, улыбаясь, — и зачем вам понадобилась моя фамилия?

— Я хочу вам дать одно поручение, — не отвечая на улыбку сестры, серьезно стал объяснять Яша. — Вы комсомолка и... вообще, мне кажется, тот человек, который может выполнить мою просьбу. — Не выдержав, он тоже улыбнулся своей застенчивой улыбкой. — Руки у вас хорошие, — сказал он, опуская глаза, — на себе испытал, добрые руки. А в таком деле, — он снова посмотрел на Ласточкину, — которое я вам хочу поручить, и нужны добрые руки. И сердце нужно... В общем... ну, вам подходит.

— Ладно, не хвалите меня. — Ксения села на край Яшиной кровати. — Говорите, что нужно сделать.

Он скосил глаза на дверь, в ней как раз появился один из выздоравливающих, и Яша, потянув Ласточкину за рукав халата, зашептал ей что-то быстрым, срывающимся шепотом. Ксения негромко ему поддакивала. Наконец разговор закончился.

— Это так Макаренко говорит, — сказал в заключение Яша полным голосом: — «Стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость». Сделаете, значит, сестра?