Крыша мира

Жорж недоверчиво покачал головой. Но не могу же я рассказать ему правду. Ведь в самом же деле — н е л ь з я, по-настоящему н е л ь з я ему идти на Тропу со мною.

— А ты чему радуешься, Гассан?

Он взаправду сиял во всю ширину скуластого своего лица.

— Бек назначил на послезавтра большой-большой праздник: проводы фаранги. Туру Джорджа и Джафара он до того дня задержит. Никто не узнает, что мы с тобою, таксыр, на заре будем уже за садами. И пока собаки крэн-и-лонги будут выть над своею падалью — о-ге! — далеко мы будем, таксыр. Не угнаться за нами — хотя бы они по воздуху летели. Хранители заклятья.

— Ну, а идти ты не раздумал?

— Я люблю сказки, таксыр. И чем страшнее — тем лучше. Вот коней только жалко. Ну, да Саллаэддин присмотрит за ними. И пойдут назад легко, в поводу.

— Стой, стой, Гассан! А твой сон?

— Э, не ко времени сейчас, таксыр. Я расскажу его тебе на Тропе, на привале!

Со двора все еще неслись взвизги то разгоравшейся, то стихавшей пляски. Мы снова раскинули карту и стали считать переходы Жоржа — через Гарм к Бардобе. Мы не ложились до самого утра.

Г л а в а XIII. УГОЛЬ И ЖЕЛЕЗО

Едва забрезжило, Гассан вошел, уже снаряженный в путь. Он сменил свой халат на темную горскую куртку и кожаные чембары, заправленные в читральские чулки — толстые, вязанные причудливым узором, коричневым по белому. Вместо неуклюжих высоких сапог — легкие горские «мукки»-поршни, замотанные плотно у щиколотки шерстяною тесьмой. За ним — настороженный, забывший обычную свою степенность Джалэддин.

— Легкого, счастливого пути желает бек. Кони и проводники через Ванж до Язгулона и приказ тамошним людям дать провожатых на Тропу. Не задерживайся в дороге, таксыр, не давай сердцу воли: ты пойдешь недобрыми днями. Недаром боятся люди восточных ущелий.

Гассан темнеет. Ненадолго, впрочем…

На дворе — два низкорослых косматых коня под простыми седлами и три пеших горца, сумрачных, с длинными посохами, с ножами на поясе.

— Ты можешь положиться на них, — шепчет Джалэддин. — Бек выбрал их из рода Мелч: он искони во вражде с крэн-и-лонгами. И ходоки — на диво: пять, и шесть, и семь ташей в день им нипочем: ты за ними и на коне по горам не угонишься!

Простились, обнялись. И с Джалэддином, и с Джафаром, и с Саллаэддином. С Гассаном Саллаэддин прощается хмуро.

— Ты чего неласков, Салла?

— Э, такого слова только не хочу сказать на дорогу, таксыр! Я ведь знаю: только мне на зло ушел он с тобою на Тропу. Только мне на зло. Будет потом, в Самарканде, сказки рассказывать — на посмех мне, зубы скалить надо мною на весь базар!

— Верно, — хохочет, уже с седла, Гассан. — Буду! А ты другой раз не пугайся трещоток — разве ты дрозд?

Хмурится и Жорж.

— Может быть, лучше было бы вместе?

— Брось, верно решили. Но Тропе — путь одному.

Крадучись провели нас, в обход въездных ворот, у которых постукивал прикладами по камню соскучившийся, сонный караул, к пролому в каменной ограде цитадели, заставленному деревянными тлелыми щитами. Щель раскрылась, едва пропуская нас. По крутой извилистой тропке, окутанной предрассветным туманом, мы съехали вниз. Тропа вывела в сады предместья. Издалека, распластав над городом тяжелые незримые крылья, плыл глухой непрерывный вздрагивающий гул бубен и жуткий стенящий клич немногих созвучных, сильных голосов.

— По-волчьи воют, стервятники! — кривит губы Гассан. Но глаза его неспокойны. — С правой руки: ничего. А если бы с левой — не быть бы добру, таксыр! Примета верная. Э-гой! Прибавь шагу, джура: туман сползает уже с крыш. Солнце близко.

И вправду: за мигом миг рвалась прозрачная пелена над городом, открывая копьями вздымавшиеся высокие тополя и в раздумье разбросавшие узорные ветви свои чинары…

Горцы и без понуканий шли быстро и легко, бесшумно скользя по камням дороги. Солнце словно взвилось из-за седла дальнего высокого перевала. И сразу приникли к земле, разбегаясь белыми клубками, пугливо, по-заячьи — перескоком, последние, запоздалые туманные пятна.

За одним из поворотов мелькнул, изгибом оград, памятный солнечный проулок. Я протянул руку:

— Туда!

Передовой, блеснув глазами, свернул по указанному направлению, ускоряя шаг. У дерева, с которого свисала подрубленная пахучая ветвь, он наклонил голову и перешел в бег. Я остановил коня, пропустил Гассана и перегнулся через ограду.

Луг спал еще: низко наклонены к земле были тяжелые чаши цветов; павлины отряхали с радужных перьев обильную ночную росу. Пери, ясная и светлая, стояла в глубине сада в осиянье круживших вокруг нее золотистых диких голубей, клевавших пшено из высоко поднятых ладоней.

Увидев меня, она разжала пальцы: пшено дождем пролилось на траву под хлопанье крыльев торопливо спускавшихся птиц.

— Я иду, Пери.

Как тогда, в первый раз, она вся засветилась радостной, счастливой улыбкой.

— Мы идем, Искандер! Путь дальний, бодрый путь, любимый!

Еще раз поднялись приветом милые сильные руки. Я дал повод коню. Проводники ждали на перекрестке.

Мы расплескали копытами ручей и втянулись в ущелье, размыкавшееся у восточной окраины садов.

Через Ванж — два пути. Один — северный, дальний, обходный, выводит к Хингобской дороге, той самой, которою шел в Кашгарию Марко Поло. По этому пути — поселений много, и поселений зажиточных, хотя Ванж и скуп на зерно. От гор — богатство Ванжа: есть в горах здешних и железная, и медная, и серебряная руда, и тонкая чашечная глина. Куют ванжцы железо, чеканят медь и серебро, жгут посуду. За изделия эти несут им на обмен пшеницу, ткани и кожу; платят и деньгами: богато живут в северных кишлаках ванжцы. Так рассказывают на первом привале наши проводники. Путем этим мы не пойдем: они поведут нас на отрез дальней дороге, прямо через горы, сквозь сокровища Ванжа.

Прохладно под отвесами скал. Вьются дикие белые капорцы, мерцает из расщелин запоздалым, блеклым цветом шиповник. Быстро шагают горцы, заложив посохи за спину, под локти; уверенно перебирают мохнатыми крепкими ногами лошади. Радостно и вольно.

А местность — глухая: не видно ни туров, ни птиц: одни камни да цепкая, сердитая зелень.

Вечерело. Тропа отогнулась от ущелья, через расщепы скал, крутым извилистым подъемом. Местами так низко нависали камни, что приходилось пригибаться к самой гриве коня… Проводники все чаще останавливались, озираясь. На их гортанные, странные голоса — глухими ворчливыми отзвуками, как живые, отвечали затемневшие уже впадины скал.

У поворота — передовой дрогнул, стал. Крикнул что-то чужим, непонятным наречием. Остановились и остальные.

— Что там приключилось, Гассан?

— Они отказываются идти, — отвечает джигит, переговорив с Мелчами. — В этих местах уже бывало: рассядется под ногами земля неожиданной трещиной; говорят, еще от Искандеровых времен не закрылись в здешних ущельях жилы огня: огненное море — близко… Знамением злым заступил нам дорогу див: Мелч-Им, передовой, видел за поворотом белую женщину, таксыр.

— Спроси их, с которых пор богатырей рода Мелч сгоняет с дороги тень женщины из соседнего кишлака?

— Здесь нет кишлаков и нет женщин — на долгие таши. И женщины гор не выходят ночью за ограду: здесь нет обычаев Запада, таксыр.

—…А дивов не боится только неразумный. Нет стыда уступить дорогу диву. Кто не уступает вовремя, — выбирает смерть.

—…Тропа заклята! Назад! Мы пойдем северною тропою, таксыр.

— Пусть идут! Но для людей моей крови нет пути обратно: скажи им это потверже, Гассан-бай. Мы никогда не дойдем, если они будут шарахаться от каждого камня.

Не дожидаясь, я тронул лошадь и обогнул утес.

Тропа была видна — хотя и подернута уже лиловеющим прозрачным чудесным сумраком — далеко-далеко вперед. И в самом деле — на выстрел от нас над расселинами забилось белое легкое — телом живым — очертание…