Обвал

Глаза Сучкова вновь сомкнулись, и голова опустилась на грудь. Малость поборолся, да не выдержал, уснул…

Открыл глаза — темень.

— Саликов!

— Тут, тут. Лошадка кушать дал.

— А что за гул? Опять бомбят? — спросил Сучков.

— Немец наступает. Ишунька пала. Оттого и гул.

— Ты этим не шути, Саликов. Я лейтенант!

— Подожди, подожди. Счас доложу. — Он оставил лошадь, подсел, сипло затараторил: — Я, значит, ходил к дороге. Войска, войска идут. Куда идут — сам не знаю. Подъехала ко мне машина, вышел из нее капитан-моряк. Спрашивает: «Ты кто?» «Саликов», — отвечаю. А он мне: «Я, грить, капитан Григорьев». А потом грить: «Где совхоз «Ленино»?» «А вот там, — грю, — и езжай. Шесть километров на восток, так и будет совхоз этот». Слушай, надо нам спешить.

Саликов поднялся, начал крепить упряжь, потом заложил лошадь в телегу, опять подсел на солому, сказал:

— Митька мой живет на квартире у гражданочки Полины Алексеевны. Ну, я тебе скажу, пах-пах Полинка-то! Краля женщин…

Как только выехали на дорогу, пристроившись к беспрерывным обозам, Сучков понял, догадался: войска отступают, отходят к Турецкому валу.

Саликов все бубнил о своем сыне.

— А вообще-то мой Митька дурак, непутевый! — вдруг заявил Саликов. — С начала войны устроился санитаром в горбольницу — скрести полы, убирать бинты. Любовь перетянула, он, оказывается, в санитарку Марину втюрился.

Обозы начали сворачивать с дороги. Саликов не свернул.

— Эй ты, толстый! — закричал на него подскочивший на мотоцикле широколицый лейтенант. — Тебе что, особая команда?! Сворачивай! — Лейтенант подбежал к повозке, было налег, чтобы телегу свернуть в кювет, и, взглянув на Сучкова, выпрямился: — А-а, так ты вот где, Иван Михайлович Сучков! А ну слезай, субчик-голубчик! От коменданта Шорникова не уйдешь. Слезай, вражина!.. Сейчас я тебя сведу к самому комбригу…

Шорников расстегнул кобуру, и Сучков сошел…

Обозы проехали, открылся вид на Турецкий вал, изрытый, вспаханный вражескими бомбами.

Морские пехотинцы занимали оборону — рыли окопы, выкатывали на прямую наводку противотанковые орудия…

К остановившемуся возле штабной полуторки мотоциклу подбежал сержант Лютов и, увидя Сучкова, крикнул в сторону рывших окопы:

— Товарищ комбриг! Сучков нашелся!

Кашеварову уже было известно от майора Русакова о перебежчике Сучкове, о его показаниях и оправданиях. Он тяжело подошел к Шорникову, который кивнул на Сучкова:

— Вот он, товарищ полковник. Зубы заговаривает, сволочь!

— Так ты Сучков? — спросил Кашеваров.

— Сучков, товарищ полковник.

— И утверждаешь, что был во Львове? А ну залезай со мной в кабину! — показал комбриг на полуторку.

Сели они вдвоем в кабину, закрылись.

— Так ты лейтенант, говоришь? А какого хрена переоделся?!

— Чтоб пробиться к своим войскам. Фашисты решили убить генерала Акимова, подослали к нему для этой цели какую-то его родственницу по имени Марина.

— Есть такая у генерала Акимова. Изложи мне все подробнее.

Сучков сообщил, что видел во Львове, что слышал от лейтенанта Густава Крайцера. И под конец сказал:

— Я этих палачей теперь всех в лицо знаю…

— И Мурова?

— Не знаю. По словам лейтенанта Крайцера, Муров таится в Керчи… Товарищ полковник, мне бы к ним втесаться, я бы их по одному передушил… Значит, не верите?..

— Верю… Однако я обязан послать тебя к особисту…

Капитан Григорьев считал, что после двух ударов эрэсов гитлеровцы не смогут быстро воспрянуть духом и снова перейти в наступление… По приказу Кашеварова он уже трижды менял местоположение штаба бригады, перемещался в общем направлении на Керчь. «Черт побрал бы этот отход! Стыд и срам!» Капитан Григорьев был взвинчен и тем, что попал в штабисты, да еще в морскую пехоту, в которой недостаточно разбирается. Немцы озверели, бомбят с воздуха беспрерывно — «юнкерсы», «хейнкели», «фокке-вульфы» целыми днями не покидают небо, — от комендантского взвода осталась лишь охрана Боевого Знамени да лейтенант Шорников с измученным бессонными ночами лицом. «Не дай бог врагу сбросить парашютистов!..»

Блиндаж, наспех построенный руками штабистов, качался, как суденышко на плаву — с борта на борт и с носа на корму, — внутренности выворачивает…

Телефонист, приткнувшись в углу и почти наполовину засыпанный обвалившимся потолком, по телефону разыскивает Кашеварова по батальонам: час назад комбриг из первого батальона дал команду на новое перемещение штаба, а место, куда переезжать, телефонист в точности не разобрал.

— Поселок Юркино! — закричал телефонист. — Вспомнил, товарищ капитан, поселок Юркино!

— Юркино? — Григорьев зашарил по карте. — Ты сдурел! Это черт знает где! Это не отход по приказу, а драп без приказа. За такое перемещение меня под трибунал! Перепроверь, коль в твоих ушах, субчик, фасоль.

Блиндаж поутих, и Григорьев потянулся было к своему телефону, чтобы связаться с разведотделением, обосновавшимся неподалеку от его блиндажа, в полуразрушенном домике, но тут появился Шорников, втиснувшийся в блиндаж согнутым:

— Товарищ капитан, пополнение пришло! Ура-а!

— Это к перемене, Шорников! Видно, приказ на отход отменили! — чисто по-штабному оценил Григорьев весточку коменданта. — Показывайте, Шорников. Телефонист, шуруй, шуруй, ищи комбрига, я сейчас вернусь…

Пополнение уже выстроилось — человек, наверное, пятнадцать — вдоль оголенного оползнем ската старого Турецкого вала. На правом фланге молоденький младший лейтенант — похоже, прямо с краткосрочных курсов — в новенькой куцей, до колен, шинели.

— Фамилия ваша и откуда прибыли, младший лейтенант?

— Я Кутузов, товарищ капитан!

— Кутузов? Может, Михаил Илларионович?

— Нет, товарищ капитан! Наоборот… Илларион Михайлович.

— Откуда ж?

— В Керчь попал из Краснодарского училища. А в Керчи находился в армейском резерве.

— Шорников, запиши: Кутузова во второй батальон, в роту старшого лейтенанта Запорожца, — сказал Григорьев и вскинул взгляд на белобрысого увальня с лоснящимся и сонливым лицом, у которого шинель едва доставала до колен. — Почему так укоротили шинель? — строго спросил Григорьев.

— А зачем мне длинная шинель, полы мешают.

— Назовись!

— Красноармеец Родион Рубахин. Из Темрюка, хлебы пек, очень даже аппетитные. Товарищ капитан, я так думаю, что и на войне нужны хлебы. Может, туда меня направите, товарищ капитан, в походную хлебопекарню?

«Экий ты чудной, Рубахин! Где же я возьму пекарню! Не о том речь сейчас, пекарь!» — думал Григорьев. Он отвел взгляд от пекаря и, увидя красноармейца с намечавшейся реденькой рыжеватой бороденкой, с открытым ртом и совершенно отсутствующим взглядом — боец, судя по его выражению лица, вроде бы и не находился в строю, а пребывал мыслями где-то в другом месте, — кивнул ему:

— Фамилия, уважаемый!

— Моя-то?

— Да! — как можно громче сказал Григорьев.

— Моя-то? Известно… Григорий Тишкин. Строитель. Жил в Тамбове, а в прошлом году переехал в Керчь.

— Давно ли в армии?

— Не был. Вот только призвали, — тихо сказал Тишкин. И еще тише добавил: — Святы боже, изгони беса из нутра человека…

Но Григорьев разобрал слова Тишкина и, чтобы как-то замять, скрыть услышанное, протяжно и звонко произнес:

— Ор-лы-ы! Ра-ав-няй-сь!..

В ту самую минуту за бугром, еще терявшимся вдали, в желтой пыльной наволочи, послышались рыки пулеметов, и Григорьев бросился в блиндаж:

— Телефонист, отозвался Кашеваров? Или тебе уши прочистить?

— Не надо, товарищ капитан. Уже на след напал, комбриг во втором батальоне. Трудно второму батальону, сами знаете, что командир майор Петушков в госпитале…

— Не отвлекайся! Толком узнай, куда перемещаться…

— Товарищ капитан! Дозвонился! Точно — Юркино. Полковник требует немедленно перемещаться…

— Сматывай свое хозяйство! — набросился Григорьев на телефониста. — Штаб, приказываю: походное положение! Десять минут на сбор!.. Да не ловить галок, накажу!..