На железном ветру

«Не доверяют», — вползала в мозг ядовитая мысль и тяжелой обидой наполняла все его существо. — Недаром Ибрушку спрашивали про меня... За что, за что? Войти, сказать: у меня брат — чекист, в особом отделе Одиннадцатой армии... Да разве они не знают?»

Последняя группа принятых в ЧОН покинула кабинет.

«Все. Больше ждать нечего...» Скосил глаза на лестничную площадку. Догадались ребята уйти или нет? Разговаривать с ними теперь было бы пыткой. Перед глазами — сплошной серый туман... Спазма сдавила горло.

Кто-то вышел из кабинета.

— Донцов, зайди! — голос Кафарова.

Михаил стоял, точно пригвожденный к месту. Молчал. Знал: стоит раскрыть рот — и расплачется, как гимназистка.

— Зайди, говорю.

Трудным усилием преодолел спазму. Разлепил рот.

— Я... что ли?

— А кто же еще?.. Э, постой, постой... — Кафаров тронул его за плечо, повернул к свету.

— Что с тобой? Глаза красные, нос — спелый гранат, — заболел, что ли?

— Да нет, здоров я, — испуганно встрепенулся Михаил.

— Ну, давай.

Кафаров втолкнул его в музыкантскую.

В небольшой комнате стоял облезлый канцелярский стол, пяток стульев. У двери на гвоздях — шинель и кожаная куртка. На подоконнике — буденовка и фуражка. За столом сидел рыжеватый парень в помятой гимнастерке — секретарь городского комитета комсомола Логинов. «Спал, видно, в одежде», — подумал Михаил. У секретаря было широкоскулое лицо, и потому бросалась в глаза худоба, втянутые щеки, костистый, разделенный пополам подбородок.

— Садись, Донцов, — секретарь кивнул на ближайший стул.

Михаил сел.

Логинов придвинул к себе стопку каких-то документов, должно быть личные дела комсомольцев, полистал их, поднял на посетителя светлые глаза.

— Учишься?

— В высшем начальном училище, — с готовностью подтвердил Михаил.

— В высшем начальном, — задумчиво повторил секретарь. — А как со здоровьем? Силенка есть?

Михаил скромно потупился:

— Не жалуюсь.

Кафаров, сидевший сбоку от стола, потянулся за кисетом, искоса нацелил на Михаила смеющиеся глаза.

— Слышь, Донцов, а что у тебя все-таки с носом? Ударил кто?

Михаил насупленно молчал. И чего придирается? Если и ударили, так теперь из-за этого в ЧОНе нельзя состоять?

— Дрался? — в упор спросил секретарь.

— Ну, дрался! — Михаил задиристо вскинул голову. — А что? Нельзя? Пусть всякий контрик тебе на глотку наступает?..

— Какой контрик?

— Да хоть Гасанка Нуралиев.

— Это не сын ли бывшего нефтепромышленника?

— Ну да. Такой гад... — «...отцовский пиджак на мне порвал», — чуть было не сказал Михаил.

— Из-за чего же у вас? — полюбопытствовал Кафаров.

— Он на комсомольцев зуб имеет. Драка была идейная.

— Ах, вон как! Тогда совсем паршиво.

— Почему?

— Да потому, что он же тебе и вложил.

Михаил от возмущения даже привстал со стула:

— Он?! Мне?! Видели бы вы, как я... — «бросил на землю Рза-Кули», — хотел он сказать, но промолчал — это было бы хвастовством.

— А нос-то, — весело напомнил Кафаров.

Михаил помрачнел и отвернулся: «Дался ему мой нос...»

— Да ты не сердись, — подобрел Кафаров. — Попало — ничего, заживет. Важно, чтобы понял: голыми руками контрреволюцию не задавишь.

Михаил посмотрел на свои оббитые, в ссадинах, пальцы, согласно кивнул.

— Вот мы и решили, — серьезно заговорил Логинов, — что полезно будет тебе пройти еще одно училище, тоже высшее, только не начальное, а окончательное. Хочешь работать в Чека?

Если бы перед Донцовым появился вдруг всесильный сказочный волшебник и предложил выполнить любое желание, Михаил не раздумывая попросил бы: «Сделай меня чекистом». Поэтому слова секретаря он воспринял, как чудо. В первое мгновение просто не поверил своим ушам. По мере того как сказанное доходило до его сознания, восторг, жгучий, невозможный, праздничный, почти нереальный, затоплял его сердце. Кровь тугим горячим потоком ударила в лицо, выдавила слезы. Михаил встал... сел... опять встал...

— Товарищи!.. — Прижал к груди скомканную кепку. — Я всегда... Я... хоть сейчас... Я готов...

Его порыв тронул Логинова. Он вылез из-за стола, шагнул к Михаилу, легонько тряхнул за плечи.

— Ну вот и хорошо. Да ты не волнуйся... Мы ж тебя знаем. И Василия Егоровича, брата твоего, знаем... Семнадцать-то тебе исполнилось?

Михаил почувствовал себя так, словно из парной его выбросили на мороз. Конец! Сейчас узнают, что ему только пятнадцать, и посмеются: «Что ж ты нам голову морочил? Иди пока, дерись со своим Гасанкой...»

— Ис... полнилось, — трудно ворочая сухим языком, проговорил Михаил.

— Ну что ж, приходи завтра к Кафарову в горком. Только пока никому ни слова. Разве что родителям. Сам понимаешь, куда тебя посылаем. Работай на страх врагам. Да и паек получишь. Семья-то большая?

Михаил моргал, не понимая. О пайке оп вовсе не думал. Какой уж паек?! Он готов был с себя последнюю рубашку отдать, только бы приняли в Чека.

— Будем надеяться, не подведешь. Как сам-то считаешь?

Голос изменил Михаилу.

Вместо твердой, гремящей металлом фразы «Не подведу», из глотки его вырвался жалкий хрип.

— Ну, двигай, — сказал секретарь горкома, понимающе жмуря глаза.

3

В коридоре Михаила обступили друзья.

— Как дела? Слушай, как дела! — нетерпеливо дергал за рукав Алибек. — С нами?

— А то как?

— Асса! — Алибек встал да носки и, скорчив свирепую физиономию, прошелся в лезгинке: — Ай, какие мы джигиты! Ай, какие молодцы мы! Пошли в зал, товарищи бойцы! Смерть мировому капиталу!

Со смехом и шутками спустились в вестибюль. Здесь Михаил отстал от друзей. Он не имел права поделиться с ними своей радостью, и, наверное, поэтому захотелось побыть одному, обдумать неожиданный поворот в жизни.

Вышел на улицу, глубоко натянул кепку. Ветер заметно утихомирился. Солнце стояло низко на западе, и длинные тени до половины закрывали площадь. Михаил прошел вдоль крепостной стены и свернул направо.

Улица подобно дельте реки делилась на два рукава. Левый — Ольгинская, правый — Михайловская. Между ними тупым клином встал двухэтажный дом, похожий на стрелку острова или на корабль. В детстве Михаил любил бывать здесь с матерью. Нижние этажи сплошь заняты мелкими лавчонками с раздвижными, всегда гостеприимно распахнутыми дверцами. За эти дверцы их так и называли — растворы. Над витринами тянулись белые тенты. Какими только сластями не торговали в растворах... И рахат-лукумом, и халвой, и финиками, и душистым лимонадом. А самое главное — обе улицы выводили к морю. Сейчас магазины закрыты и улицы пустынны. Михаил вышел на набережную, пересек бульвар, остановился у каменного парапета. Лицо окропило холодными брызгами. Одна за другой набегали волны, с грохотом разбивались о пирс. Справа и слева темнели пустые причалы на деревянных решетчатых сваях. А когда-то здесь дымили пароходы и свай не было видно за их бортами.

Михаил взглянул на город. Прямо перед ним, господствуя над приморской частью Крепости, вздымалась огромным цилиндром сорокаметровая Девичья башня. От нее по всей высоте отходила в виде отростка недлинная стена, назначения которой никто не знал.

За башней вверх по горе уступами взбегали дома с плоскими крышами. Издали казалось, будто они стоят друг на дружке.

Сколько народу живет в Баку? В школе учитель географии говорил: больше двухсот тысяч. Сколько же среди них врагов Советской власти? И как он их будет искать среди этакой прорвы людей? А как быть с родителями? Логинов разрешил сказать им о поступлении на работу в Чека. Мог бы и не разрешать: все равно придется от них скрыть. Иначе жизнь пойдет прахом. Отец не позволит бросить школу.

Солнце зашло. Алые блики легли на маслянистые бока волн. Пенные гребни отливали розовым, точно светились изнутри. Холод пробирал до костей. Михаил повернул домой. Отец, наверное, явился с работы, выражает неудовольствие: куда Мишка делся? Требует, чтобы вся семья была в сборе, когда он дома. Прямо самодержец какой-то. А тут еще с пиджаком морока... Отец не сегодня, так завтра узнает.