Полет «Феникса»

Кроу сказал:

— Опять у них вышла свара.

Моран кинулся в салон. В жёлтом отсвете масляного пламени различалось белое лицо Стрингера. Парня било, как в лихорадке, он не мог выговорить ни слова. Моран вернулся к крылу.

— Тилни! Возьми фонарик и принеси новую лампочку, — в грузовом отсеке есть запасные. Фрэнк, а Стрингер согласен, чтобы мы проверили мотор?

Таунс в темноте пытался отпустить крепление капота.

— Распоряжение пилота, — прохрипел он.

Итак, это случилось — то, чего он больше всего боялся. Третий раунд. На этот раз Фрэнка не уговоришь. Закрыв глаза, Моран молил о чуде. Вернулся Тилни с новой лампочкой, вместе с Уотсоном они вставили её в фонарь. Сцена снова ожила, как вытравленная на гравюре яркими контрастами света и тьмы. Теперь, когда опять стало светло, Таунс наверху уверенно управлялся с гайками; если он и кипел от ярости, то внешне этого не показывал; может быть, гнев его утих, потому что на этот раз победил он; два первых раунда остались за Стрингером, этот — за ним.

Все сбились вместе, не зная, куда себя деть. Кроу, Белами, Уотсон, Тилни — наблюдали за человеком на крыле. Моран выдохнул:

— Чья это идея?

— Его, — ответил Белами, указав глазами на Таунса.

— И Стрингер сказал «нет»?

— Так точно.

Кроу выдал длинную очередь ругательств, он продолжал, пока Белами не велел ему заткнуться. Они стояли, освещённые резко вспыхнувшим светом, жизнь каждого целиком теперь зависела от других, и при этом ни один из них не питал дружеских чувств к товарищам. Их дух был сломлен.

Моран попробовал осмыслить происшедшее. Ничего нового не случилось: несколько человек оказались в пустыне и, дойдя до крайности, сходили теперь с ума.

Стрингер держался слишком долго: он питал свой мозг напряжённой работой, чтобы вернуть им дом, воду и пищу. Теперь он сломался. На ином помешался Таунс: в молодости и таланте Стрингера он усмотрел некое обвинение в свой адрес, перст, указующий на длинный ряд неудач, из которых складывалась его жизнь. Первоклассный пилот проваливал экзамены и сходил с больших маршрутов и самолётов и оказался в конце концов на местных линиях, потому что без неба жизни ему не было. Он продолжал летать, убеждая себя в том, что джунгли, пустыни и плавучие льдины дают ему как пилоту лучший шанс доказать, что всякий способен летать на больших, начинённых автоматикой машинах, но только прирождённый лётчик способен поднять «Бивер» с крошечной площадки среди болот или провести «Скайтрак» через песчаную бурю и выжить. Таунс продолжал летать, пока у него не вскружилась голова от самоуверенности и он не начал бравировать: чем мы рискуем? Справимся… Продолжал летать, имея на счёту сорок тысяч часов, пока не настал последний час и он не свалился на землю. Все то, что он до сих пор пытался стряхнуть с себя, — все неудачи и унижения, даже свой возраст, — навалилось теперь на него. Не тогда, когда «Скайтрак» уткнулся носом в песок, и не тогда, когда он увидел, что двенадцать человек остались живы, но в тот момент, когда ему пришлось взяться за лопату и своими руками вырыть могилу погибшим.

Ему нужно было найти кого-то, на ком он мог бы выместить всю злобу на самого себя — и тут появился Стрингер, молодой, самоуверенный, авиаконструктор, чуть старше тридцати, блестящий, на подъёме. Но Стрингер от роли мальчика для битья отказался. Им двоим суждено было столкнуться в обстоятельствах, когда сама жизнь зависит от нормальных взаимоотношений, «обстоятельства» были вызваны крушением — по вине Таунса, и жизнь их зависела теперь от постройки самолёта — на условиях Стрингера.

Таунс показал, что готов сотрудничать — работал усерднее многих. Он готов вывезти их отсюда. Но его ущемлённое «я» не смирялось. Карьера его кончена — остался только один, последний полет, но он не может снести ещё одно унижение и лететь под командой этого юнца.

Может, он и сам не сознаёт, почему так непреклонен в своём требовании пробного запуска: его «я», тот чёрный тюльпан, который прячется внутри всякого человека распускался теперь в благоприятствующих обстоятельствах голода, жажды, мук вины и надвигающейся смерти. Порой и Моран совершал импульсивные, необъяснимые поступки и после мучился вопросом: какого черта я это сделал? Такое бывает со всяким. Не ведаешь, что творишь. Теперь случилось с Таунсом, и от этого должны погибнуть все.

Рядом невнятно бормотал Кроу:

— Останови его. Лью. Одно дело запуск для взлёта — и совсем другое, когда эта штука стоит на подпорках и тормозах. Её растрясёт, как и говорил Стрингер.

— Он готов к запуску? — спросил Белами. — Запалы и патроны на месте?

— Готов, — ответил Моран. — Он сделал все сам.

Две ночи Таунс работал, не отдавая себе отчёта в той страшной силе, которая в нем сидела и теперь неумолимо вела к гибели машину. Всякого, кто сказал бы ему об этом, он назвал бы сумасшедшим.

— Я ему помогать не буду, — заявил Уотсон.

— Никто не будет, — сказал Белами.

— Останови его, Лью.

Стоя на крыле, Таунс проверял запалы и готовился закрывать крышку капота. Только сейчас, спустя столько времени после стычки, он почувствовал страшную усталость и не мог вспомнить, плотно ли зажал соединения прошлой ночью. Он снова проверил крепления и был готов к пробному запуску. Мотор должен, просто обязан запуститься. Он посмотрит, как вертится винт, послушает звук, даст мотору поработать, пока не задёргаются передние костыли, все осмотрит, а после подойдёт к Стрингеру и скажет: «Я удовлетворён». И все будут знать, на каком они свете, у самолёта появится командир.

Все это нужно продемонстрировать. И никто, кроме него самого, этого не сделает. Лью считает, что со Стрингером можно иметь дело, если только все время к нему подлизываться. Поэтому все с самого начале беспрекословно выполняют его команды. Они неправы: от этого Стрингер превратился в диктатора. Он положит этому конец.

Эти мысли пробегали в его мозгу, пока он закреплял крышку капота. Руки Таунса действовали уверенно. Перед глазами, правда, огоньки — но это от того, что он сильно ослабел физически, мозг же его в полном порядке, и он им владеет. Скоро они это поймут. Надо только им доказать.

— Надо только доказать. — Его удивило собственное бормотанье. Известно, что думают о тех, кто сам с собой разговаривает, ему же это просто помогает лучше выразить мысли — и только. Нога заскользила по гладкой поверхности металла, он почувствовал резкую боль в паху. Он очень устал — надо быть внимательнее, ведь на него смотрят. Вон они сгрудились на земле, маленькие людишки, смотрят, как их командир готовит мотор к пробному запуску. Они в его руках, и он не подведёт их.

Закачал в баллоны сжатый воздух и услышал шипение топливной смеси.

— Фрэнк. — Внизу размытым пятном выделилось лицо Лью. — Ты все делаешь сам, понял!

— Меня это устраивает.

Взобрался на сиденье и на четверть открыл дроссель, обогащая смесь и убеждаясь, что электрозащита в порядке. Разом к нему вернулось радостное чувство от привычной рутины запуска. Тысячу раз ему приходилось это делать самому — то в джунглях, то среди болот, где не было надёжных механиков. Включил стоп-краны, закачал и установил смесь, включил защитную систему…

Падение с крыла показалось долгим, но песок был мягким, и, поднявшись, он снова устремился наверх. Кто-то схватил его за руку.

— Фрэнк, тебе не хватит сил…

— Кому — мне? — Он разозлился. Лью дурак, если хочет выставить его перед другими в неприглядном свете. Он рванул руку, двинулся вокруг крыла. Винт был в приподнятом положении. Он потянулся к лопасти, ухватился за неё обеими руками и висел до тех пор, пока под его тяжестью не сдвинулись поршни. В голове пульсировало, перед глазами поплыли белые вспышки. С минуту постоял, дожидаясь, пока пройдёт боль. Теперь лопасть была ниже, и он нажал на неё плечом, но она не поддалась. Лью прав: он сейчас не в форме, хотя и не стоило говорить об этом при всех. Сделал ещё одну попытку — безрезультатно, резкая боль в спине вынудила остановиться. Он подождал ещё минуту, скрывая, как тяжело и часто дышит. Бог с ним, с подсосом, — с этим справится первый заряд, их ведь семь, в избытке.