Первое задание

Дверь в комнату из коридора быстро отворилась, и на пороге возник немецкий солдат с автоматом.

Не раздумывая, Наташа выстрелила в упор, и солдат по инерции упал грудью на стол. Зазвенели бьющиеся бутылки, рюмки, тарелки.

У Наташи пересохло во рту, мысли бежали быстрые и ясные: «Ещё солдат и полицаи, надежды на спасение практически нет!»

Что-то дрогнуло у неё внутри, и толчок этот сообщился рукам. Но это была не слабость. Наташа ещё крепче сжала рукоятку пистолета.

В наполненную пороховым дымом комнату ворвался второй солдат и, ничего не видя толком, не понимая, что происходит, послал слепую очередь вперёд…

Наташа почувствовала сильный толчок в предплечье правой руки. Превозмогая боль, она нажала на спусковой крючок парабеллума.

Солдат падал, не выпуская из рук автомата, и тот плевал пулями, пока не кончились патроны в магазине.

На стене покачивалась золочёная массивная рама, чудом удержавшись на одном гвозде.

Тупо-оловянная физиономия фюрера, до неузнаваемости изрешечённая автоматными пулями, строго взирала на царивший в комнате беспорядок.

В отряде

В землянку, где обосновались девчата, собралась молодёжь.

Сашок мучает баян, пытается извлечь из него звуки. А баян мучает музыканта: мехи пропускают воздух, голоса запали и поют, ревут, пищат самостоятельно, без остановки. С музыкальной частью явно не клеится.

Тихон тоже здесь. Сидит напротив Тани и не сводит с неё глаз.

— Брось, — обратилась к Сашку Тося, молодая, краснощёкая фельдшерица, — ничего не выйдет из твоей сипелки. Расскажи лучше что-нибудь, да посмешнее.

Тихон чувствует себя немного обиженным. Что может рассказать Сашок, у него во время разговора каша во рту стынет.

— Пусть Тихон, это он мастак, — ответил Сашок и, положив баян на стол, снял у него боковую крышку, начал искать неисправности — хлопать молоточками-лопаточками.

— Тиш, ну давай, — умильно промолвил Воронин.

— Да ну вас! — лениво отозвался Тихон.

— Тиша, расскажи про медведя, — попросила Таня.

Тихон вздрогнул, глаза стали круглыми, щёки заалели.

— Я тебе уже рассказывал, — радостно произнёс он.

— И что? Пусть и другие послушают.

Сашок продолжал колдовать над баяном: подсовывает щепочки, намертво заклинивает испорченные планки, попискивает голосами. Но его работа рассказу не помеха.

Тихон, как заправский артист-комик, спрашивает:

— Все слышали, как Воронин самолично просил рассказать про него?

— Ничего я не просил, — улыбаясь во весь рот, сказал Воронин.

— У меня свидетели.

— У меня — тоже! Это Таня просила рассказать про медведя.

— А ты?

— А по мне — ври, что хочешь, лишь бы смешно было.

— Хорошо, но только врать я не умею и не буду. Расскажу я вам быль из охотницкой жизни.

— Охотник! — с сомнением сказал Воронин.

— Между прочим, выпады твои не к делу. Я, можно сказать, с самого детства ружья из рук не выпускал. И было у меня в то время старое тульское ружьё, двуствольное и какого-то громадного калибра. Всем оно было хорошо, это ружьё, но был у него один серьёзный дефект — в самый ответственный момент осечку давало. Иду раз по лесу, посвистываю. Петро, конечно, рядом бежит.

— Хвостом повиливает, — не отрываясь от баяна, вставил Сашок.

Все дружно рассмеялись.

Тихон недовольно посмотрел на непрошеного помощника и продолжал как ни в чём не бывало:

— Иду я и думаю: хоть бы зайца полудохлого подстрелить или сойку. И вдруг, братцы мои, навстречу мне здоровенный медведина, топтыгин, как говорят, собственной персоной. У меня душа ушла в пятки. Медведь тоже присел на задние лапы, готовится к прыжку.

— Не ври, — спокойно проговорил Сашок, нажимая на бас.

— Если я вру, рассказывай сам.

— Не перебивай, Сашок, — попросила Таня.

От такой поддержки Тихон обрёл второе дыхание и продолжал свой рассказ с ещё большим воодушевлением:

— Так вот, готовится к прыжку. А когти у него на передних лапах, что у вил зубья, а морда, о господи, вспоминать страшно! Мысли мои побежали, как Свист командирский, когда его нагайкой огреют. Убежать — догонит! Да и стыдно, не Петька же я Воронин!

— Стрелять надо, горе-охотник, — серьёзно волнуясь, сказал пожилой партизан в старой каракулевой папахе.

— Правильно, — соглашается Тихон, — но учтите, что ружьё заряжено мелкой дробью. И такому медведю эта дробь только для щекотки, всё равно что тебе сто граммов перед обедом. Как это ты говоришь?

— Что слону дубина, — добродушно смеётся партизан.

Дружный, громкий хохот, кажется, не успевает вырваться через узкие двери землянки, вот-вот он поднимет все три наката потолка.

— Дядя Вася хотел сказать немного по-другому — что слону дробина, но не в том суть. Положение моё, как ни крути, аховое! Что сделал я? Во-первых, сильно пригнулся. Это рефлекс, конечно, ещё Павлов доказал. Во-вторых, пальнул мишке в морду. Осечка! А медведь уже прыгнул и летит на меня! Я со второго ствола — бах! А дальше не помню — сознание помутилось…

Очнулся я быстро, ничего понять не могу: сижу цел и невредим на толстом дубовом суку и в каждой руке у меня по громадному гусю. Держу я их крепко за красные лапы, а они обиженно гогочут и крыльями машут. А рядом со мной Петька сидит и дрожит как осиновый лист в безветренную погоду.

— Петька, ты как туда попал?

— Это он для комплекта, — пояснил кто-то.

— Не был я там никогда, с ним только здесь, в отряде, познакомился.

А Тихон не обращает внимания на реплики: поговорят и перестанут. Ведёт повествование дальше.

— Глянул я вниз — голова закружилась: высота не меньше пяти метров! Гляжу, а внизу медведь неживой лежит и куски железа от моего злополучного ружья валяются. Тут мне всё стало ясно.

Звонкий смех заглушил рассказчика. Громче всех смеётся Таня, хотя не впервые слышит эту охотничью побасёнку.

— Постой, постой, — выкрикивает кто-то, — брехать — бреши, да знай меру! Почему медведь убитый? Как ты на дереве оказался? При чём тут гуси и откуда они взялись?

— А ты не торопись, вперёд батьки в пекло не лезь, всё станет на свои места.

— Давай!

— Получилась, братцы, такая история. Когда медведь на меня прыгнул, я второй раз выстрелил. Помните, первый раз осечка была? А на второй раз ружьё от древности взяло и разорвалось! Стволом медведя в лоб — и наповал! В то время над поляной низко пролетела стая гусей, место искали для ночлега. Я хвать двоих за лапы! Не растерялся! Они, гуси-то, с перепугу меня наверх и подняли.

— А Петька?

— Что — Петька?

— Как он на дереве оказался?

— Это ты его и спроси, ему виднее.

— Подожди, а потом?

— Спрыгнул я с дерева — плавно так, на гусях, как на парашютах, спустился. Птицам головы свернул, с медведя шкуру содрал и пошёл домой. К этому времени и Петька на землю сполз.

— А ружьё?

— В ларёк сдал, мне за этот металлолом детскую игрушку дали — «уйди-уйди» называется. Знаете, штучка такая на нитке вращается, похрюкивает, и шар надувной с намалёванной смешной рожицей?

— А Петька?

— Пришлось его в больницу сдать — медвежья болезнь с ним приключилась.

— Хороша концовка!

— Важно, братцы, начать и кончить, — впервые за весь рассказ улыбнулся Тихон и, повернувшись к баянисту, спросил:

— Как твоя машина?

— Как танк с подбитой гусеницей — стреляет, а двигаться не может.

— Может, сыграешь всё-таки?

— Стреляй с места.

— Немного подыграю.

Все вопросительно посмотрели на Таню.

— Спой, дочка, что-нибудь такое… хорошая песня, она посильнее всякого разговора будет, — мечтательно попросил дядя Вася.

Тихон зачарованно смотрит на девушку.

— Давай, Сашок! «Я на подвиг тебя провожала», — сказала Таня и, вспыхнув от смущения, запела.

Сашок вначале только мешал ей, затем, уловив тональность, сначала на одних басах, а потом, с трудом лавируя по голосам-пуговкам, повёл мелодию вместе с певицей.