Чёрная сова

Терехов кое-как выпрямил застопоренную шею, не отрывая взгляда, спрятал полевую книжку и карандаш в сумку и хотел уже пойти навстречу, но видение вдруг словно перечеркнулось длинной рейкой. Исполнительная помощница не выдержала, снялась с пикета и направлялась к нему, проходя сквозь лошадей, как сквозь мираж, который растаял прямо на глазах.

Ещё минуту Терехов разминал шею, озирался, искал привидевшуюся картинку, меняя угол зрения, потом отвернулся и сел на землю, под треногу. Приблизившись, ничего не подозревающая Палёна положила рейку и закурила.

— Кричу, кричу тебя... Замёрзла! Разве можно морозить женщину, Терехов?

Сигаретный дымок разбудил старое и уже отболевшее пристрастие.

— Дай закурить, — попросил Андрей.

— Уже темнеет, — почему-то предупредила она. — В тепло хочется.

— Когда сейчас шла... ничего не заметила?

— Нет. А что?

Терехов курил так, словно не бросал никогда, и, к своему удивлению, ощутил, что головокружение постепенно прекратилось, хотя никотин должен бы его усилить.

— В глазах двоится, — попытался оправдаться он. — И шею замкнуло...

Мысли не закончил, но она понимающе покивала и своими тонкими ледяными пальчиками прощупала шейные позвонки.

— Надо атлант ставить на место, — заключила тоном хирурга.

— Кого? — спросил он.

— Не кого, а что. Атлант, верхний позвонок, к которому крепится череп.

— Он что — свихнулся?

— Свихнули ещё при родах, — и позвала тем манящим голосом, от коего шалеют мужики. — Пойдём, я сварю кофе. Ты плохо выглядишь.

— Будешь меня лечить?

Она как-то легкомысленно усмехнулась и сказала с намёком:

— Это смотря от чего... Атлант поставить не смогу. Это может единственный человек на свете — третья жена Мешкова.

Не вставая, Терехов подгрёб её рукой, прижался к бедру и ощутил под одеждой твёрдое тренированное тело.

— У кого-то три жены, — завистливо проворчал он, — а у меня ни одной.

Вместо ответа она запустила пальцы в его волосы, потрепала бороду, но коротко и почти без чувств и страсти. Рука была ледяная, однако всё равно было приятно ощущать реальность и испытывать некое состояние предвкушения, вместо того чтобы взирать на плавающие миражи. И он держался за Палёну, как утопающий за соломину, но с великой опаской, ибо опять подступала тошнота. Не хватало ещё рыгнуть в её присутствии, скажет ещё, что его от неё тошнит...

— У тебя тоже была прошлая жизнь, — заключила она.

— Была, — признался он, отстраняясь от Палёны.

— И имя было — Шаляпин?

— Погоняло...

Странное дело: отстранившись, он сразу же ощутил успокоение в организме, словно и не было тошноты.

— Прозвища тоже даются не случайно. В прошлой жизни ты был великим певцом.

— В прошлой я был офицером. Три месяца...

Она не вняла его закоренелой тоске.

— Спой мне что-нибудь. Луноход говорил, что у тебя оперный голос.

— Я в этой жизни не пою.

— Сделай исключение, для меня...

— Даже для тебя не могу.

У Терехова в сознании все-таки торчал гвоздь противления. Словно кто-то подсказывал: нельзя поддаваться искушению, покупаться на примитивную замануху, однако воля ослабла и трепетала, как оторванный пустой карман. Ещё бы немного, пожалуй бы, и запел, но в этот момент пришла, а точнее вернулась мысль, которая вертелась целый день, и опять касалась она вопроса небывалой щедрости Репьёва. Сначала кунг с солдатами, потом чуть ли не самое драгоценное — женщину в помощницы. Только чтобы скорее убрался с плато и не мешал! Возможно, это у однокашника последний и самый неубиваемый козырь: изголодавшийся мужик непременно увлечётся модельной девицей! По гусарским нравам, грех такую отпускать, тем паче, что созданы все условия для романтических приключений.

Но вот же какая зараза: стоит приблизиться — так и подступает тошнота!

Ужинали они и пили вечерний кофе возле костра, на улице, нерачительно растрачивая драгоценный запас дров: Терехову показалось, будто оба отдаляют минуту, когда придётся забираться в замкнутое пространство кун-га. Оба думают об одном и том же и сопротивляются искушению, которому бы в прошлой жизни легко поддались или вовсе посчитали за взаимное и естественное влечение друг к другу.

— Может, пожалеем топливо? — предложила она, не желая отрываться от живого огня.

Вероятно, вспомнила, зачем сюда явилась. А он только что бросил в костёр три крупных полена, выхватывать которые уже было поздно.

— Догорят — и пойдём, — обречённо ответил Терехов. — Не пропадать же добру.

Дрова полыхали, как в кузнечном горне с поддувом, хотя ветер ещё был вечерний, слабый, и догорели быстро, ничуть не оттянув время и крамольные мысли. Печку в кунге он разжигал лишь на ночь, опять же из экономии дров, и теперь как-то туго, с напряжением соображал, как лучше сделать. Если вообще не топить, сослаться на забывчивость, появится искус забраться в один спальный мешок, натопить — через четверть часа не только из спальника выскочишь, а придётся раздеваться до трусов. Репей всё продумал в своей дачке на колёсах, путешествуя с подругой по Укоку, не учёл лишь подобной ситуации. А может, учёл и такой коварно сближающий момент...

Пока он боролся с собой, заметил ещё одно движение души помощницы: она перестала поднимать глаза от огня, стала покорной, как овца, которую привели на заклание. Должно быть, уговорила себя и теперь сидела, торопливо курила. Терехову вспомнилось, что французы дают приговорённому к казни рюмку водки и зажжённую сигарету, прежде чем сунуть головой под нож гильотины. Усмехнулся про себя и уже хотел озвучить пришедшую мысль, но Палёна прикурила от головни очередную сигарету, затянулась уже без удовольствия и вдруг вложила фильтр в губы Андрея.

— Жалко выбрасывать, — виновато объяснила она.

Он уловил вкус её губ и ощутил рвотный рефлекс. Но подавил его, набрав в грудь дыма и воздуха, вынес, вытерпел, переборол! И сразу стало легко, мгновенно отлетели жидкие кисельные мысли о сопротивлении. Швырнул окурок в огонь и сказал твёрдо:

— Пошли спать.

Взял руками за талию, развернул и подвиг встать на ступеньку лестницы в кунг. И даже сквозь толстую куртку ощутил трепет её тугого тела. Причём кожа под одеждой была какой-то очень гладкой, даже скользкой и холодноватой, как у рыбы. Но это всё было надёжнее, реальнее, спаси-тельнее, чем нетающий призрак рыжеволосой с лошадьми.

Она уже поставила ногу, но встрепенулась.

— Там холодно!

— Затоплю печь.

Помощница всё же высвободилась из его рук и отступила к костру.

— Нагреется — приду.

Хотела побыть одна, видимо, продолжая борьбу со старой жизнью. Терехов разжёг чугунную буржуйку и присел возле открытой дверцы. Мысли были такими же гудящими и пламенными: не Репьёв, а сама судьба делала ему подарок, и принять его было справедливо. И пусть будет то, что будет, главное сейчас — не думать ни о чём, тем паче о миражах, смакуя послевкусие её сигареты, как первый поцелуй.

Тесное помещение кунга нагревалось за десять минут, но она пришла раньше, и даже в тускловатом освещении ночника он узрел или, точнее, ощутил волну её решимости. Она поднималась и накатывалась из её уставшего взгляда и притомлённого голоса.

— Как здесь тепло!

— Сейчас будет жарко, — пообещал Терехов, помог снять куртку и подвернул плавающее кресло. — Ваш трон, сударыня.

А самого покривило от собственного кривляния.

Выданные ей солдатские сапоги и шерстяные носки она сняла сама, протянув к печке узкие ступни с мозолистыми твёрдыми пальчиками. Несмотря на размер, они были изящны и притягательны.

— Замёрзли? — он взял их в ладони.

— Чуть-чуть, — одними губами прошептала она и прикрыла глаза от удовольствия. — Какие у тебя руки горячие.

Теперь вместо рвоты жаркий ком подкатил к горлу и там застрял, враз усилив биение сердца. Палёна согрелась и сняла толстый свитер, оставшись в майке и обдав манящим запахом тела. Толстый двухслойный лыжный комбез ей тоже мешал, однако избавиться от него она сразу не решилась и ещё минуту сопротивлялась неким своим тайным мыслям. Даже лоб вспотел и чёрная прядка волос прилипла к виску.