Соленое озеро

Доктор Харт уже сам налил себе портвейн. Аннабель пустила свою лошадь рысью. Отец Филипп догнал ее.

— Отвратительный человечишка! — сказал он.

— Не говорите о нем слишком дурно, — пробормотала она. — Он был мне очень полезен...

— Знаю, знаю... Если бы ваша библиотека не была уже уложена, — продолжал он, когда лошади их перешагнули за ограду города, — я доставил бы себе истинное удовольствие и перечитал бы те страницы, которые добряк Токвилль посвящает честности демократических судей. Сколько вам стоил этот господин? Не менее тысячи долларов?

— Не знаю, — улыбаясь, сказала Аннабель. — Вы знаете, что мои счета ведутся назло здравому смыслу. Но, повторяю вам, он оказал мне реальные услуги.

Они выехали за ограду. На расстоянии нескольких сот шагов стояло на западной дороге, направо, что-то вроде маленькой караульни, на два метра возвышавшейся над шоссе. Сзади дощатый дом, кабачок, куда собирались молодые мормоны поплясать и поиграть в кегли. Кабачок был пуст; уже месяц как владелец его с другими «святыми последнего дня» укрылся в Прово.

Аннабель соскочила на землю. Иезуит привязал лошадей под навес и вернулся к ней с грубой табуреткой в руках.

— Садитесь, — предложил он, поставив табуретку у забора.

По другую сторону дороги сидели на траве пять-шесть молодых людей; они ели колбасу и пили пиво.

— Это приказчики от «Ливингстона и Кинкида», — сказал иезуит.

— Который час? — спросила Аннабель.

— Уже больше девяти.

— Они опоздали.

— Американские солдаты никогда не торопятся.

— Подождем, — решила она, облокачиваясь на забор.

Отец д’Экзиль сел немного позади на источенную червями скамью. Направо простиралась белая, замечательно содержимая дорога под шелестящими ивами. Сквозь большие круглые отверстия в зеленом своде деревьев виднелось то тут, то там голубое небо, по которому, как по стеклу зрительной трубы, мелькали поминутно длинные цепи перелетных птиц. Когда ветер менял направление, с большей высоты доносились их крики. Большие бархатистые бабочки летали взад и вперед, опускаясь внезапно то черным, то синим пятном на желтые цветы каперсовых растений. Жуки сгибали шероховатые ветки мяты. Невдалеке напевал невидимый родник, и коричневые лягушки весело спешили к нему.

Аннабель, с неопределенным выражением в глазах, мечтала. Отец Филипп видел ее в профиль, обрамленную в серый ореол огромной фетровой шляпы с плоскими полями. Длинные полы ее жакетки для верховой езды, цвета железа, отделанной большими серебряными пуговицами, лежали на земле. На ней было жабо и манжеты из тончайшего английского кружева, а кисть руки, на которую она опирала голову, охватывал браслет из опалов в виде цепочки.

Веки ее были наполовину опущены; маленькие красные полуоткрытые губы, казалось, всасывали утренний воздух.

Вдруг она вздрогнула, глаза ее раскрылись.

— Вот они!

Послышался резкий звук труб. Сидевшие напротив приказчики торгового дома «Ливингстон и Кинкид» моментально очутились на ногах, готовые приветствовать своих сограждан.

Еще ничего не было видно, так как дорога с правой стороны делала крутой поворот. Звуки труб стали еще более резкими. Они отражались эхом от голубоватого гранита гор Уосеч. Затем показались два всадника; потом — все остальные.

Они ехали медленно, невеселые и настороже. Солдаты принципиально не любят входить в город, в котором им запрещено грабить. На лицах их ясно выражалось это неудовольствие. Торжественный въезд был этим вконец испорчен.

Первые два всадника были капитан и знаменосец. За ними следовали трубачи 2-го драгунского полка. Полк этот ужасно пострадал. Он был в Канзасе, когда получен был приказ присоединиться к армии Джонстона. Сотни лье пришлось им пройти по скалистым, покрытым снегом пустыням, где, если хоть на минуту отвернешься от своего седла и сбруи, ничего уже не найдешь, кроме двух-трех шакалов, слишком отяжелевших от этого неожиданного пиршества, чтобы удрать.

Страдания кавалерии постигаются по лошадям. Лошади трубачей 2-го драгунского полка были в отчаянном состоянии. Из трех две были без подков и все три увенчаны цветами. У них не было сил даже протестовать взбрыкиванием против ужасного потока фальшивых нот, который изливали на них всадники.

— Последний военный парад, на котором я присутствовал, — сказал отец Филипп, — несомненно лучше удался. Это было восемнадцать лет тому назад, за месяц до моего отъезда из Франции, в Париже, на эспланаде Инвалидов, при возвращении праха Наполеона.

— Вы слишком требовательны, — ответила Аннабель. — Но вот и главный штаб.

Непосредственно вслед за трубачами приближалась группа офицеров. Впереди ехал всадник на довольно красивой белой кобыле.

Ему было лет пятьдесят, и у него была элегантная военная выправка. Капитан с толстым брюшком сопровождал его. Когда этот последний заметил Аннабель, у него вырвался жест радостного изумления, и он сказал несколько слов своему начальнику. Тот, улыбаясь, поднес затянутую в белую перчатку руку к своему, цвета горчицы, фетровому головному убору и поклонился.

Между тем толстенький капитан пустил лошадь рысью и подъехал к подошве бельведера, с которого Аннабель и отец д’Экзиль смотрели на парад.

— Миссис Ли! — восклицал он. — Миссис Ли! Как я счастлив!

Если бы он был лучшим наездником, он от радости поднял бы обе руки к небу.

— Капитан Ван-Влит! — воскликнула Аннабель.

И, перегнувшись через балюстраду, она протянула ему руку; тот тщетно силился поцеловать ее.

— Командующий войсками, — проговорил он, отдуваясь, — который, по моей подсказке, только что поклонился вам — через меня свидетельствует вам свое почтение. Он хочет знать, получили ли вы его приглашение на банкет сегодня вечером? Он надеется, что у него будет наконец возможность выразить вам свою благодарность. Я ему много раз рассказывал, как я шесть месяцев тому назад был принят у вас во время моего пребывания в Салт-Лэйке и как вы облегчили мне мою задачу.

— Я получила приглашение генерала Джонстона, — сказала Аннабель, — и с удовольствием воспользуюсь им. Но знает ли генерал, знаете ли вы, что я намереваюсь завтра уехать из Салт-Лэйка? Я рассчитываю на его любезность и надеюсь что он предоставит в мое распоряжение необходимые для переезда фургоны.

— Он это знает, и приказ отдан. Он в восторге, мы все в восторге, что есть случай доказать вам нашу благодарность.

— До вечера, значит!

— До вечера! И помните, что вся армия в вашем распоряжении!

И он умчался галопом, чтобы занять свое место.

Теперь показался, с новым, слишком новым штандартом 5-й пехотный полк. Это был один из тех штандартов, все боевые заслуги которых состоят в том, чтобы в холодные ночи согревать ноги изнеженного знаменосца.

Вдруг продвижение войск задержалось. Голова колоны прибыла к окружающей город стене. Армия, до этого пункта двигавшаяся в некотором беспорядке, стала перестраиваться. Роты отделились одна от другой на правильные дистанции. Мягко отдавались приказы и еще мягче выполнялись. Видно было, что дисциплина сильно пострадала во время этой длинной зимовки. И, кроме того, влияло присутствие Аннабель Ли! Что делала здесь эта молодая женщина? Ее изысканность на пороге этого проклятого города изумила это сборище людей с детскими душами.

Мундиры были у всех поношенные, но чистые; особенно чисто было оружие: огромные карабины Минье и Кольт, револьверы, пропущенные в кушаки, патронташи из желтого холста, складные ножи, широкие и короткие штыки.

— Эх! — пробормотал отец д’Экзиль, — артиллерия, кажется, не совсем-то в порядке.

И это была правда. Мулы, тащившие орудия, были с разбитыми ногами, истощены. Из шестнадцати пушек, которые, по правилам, составляют две батареи, было налицо только одиннадцать. Другие валялись жерлом вверх на дне пропасти в скалистых горах или сломались, когда колотились об гранит, при переходе малоизученного брода ужасной Зеленой реки. Из одиннадцати оставшихся пушек была одна гаубица, левое колесо которой было заменено деревянным, вывинченным из телеги; шесть пушек с нарезными стволами, системы Паррот и Радмана, и четыре старые пушки Дальгрена, с гладкими каналами. Хотя за всю кампанию не было выпущено ни одного снаряда, тем не менее зарядные ящики были наполовину пусты. Их, вероятно, освободили от содержимого при проходе через горные ущелья, когда измученные лошади начинают брыкаться, рвать постромки, и приходится выбирать — что бросить: орудие или боевые припасы.