Обряд

Вряд ли Диму увезли на автобусе — здесь они ходят редко. За дорогой, напротив универмага — завод. Идти вдоль улицы, открытым местом, с чужой коляской — тоже вряд ли. Сразу надо было ему сюда, к новым кварталам, сразу!

Через арку в огромном подковообразном доме он вбежал во двор. Двое — даже не разобрал, мамы, бабушки? — с колясками: шоколадная, серая. За спортплощадкой он бросился направо, решив сначала вкруговую, против часовой стрелки. Во дворах шла обычная жизнь: выбивали ковры, разгружали мебель, всегдашний экскаватор терзал только что заасфальтированный проезд. За трансформаторной будкой вдруг открылся пустырь, усеянный валунами, поросший лебедой и крапивой. Игорь повернул назад.

Он огибал яму, вырытую экскаватором, когда в просвете меж дальних домов мелькнули два красных пятна. Он, задыхаясь, кинулся туда. За углом подъезда стояли сразу три: синяя, две красных. Еще не добежав до них и двадцати метров, он увидел, что крайняя — их коляска: резиновая шина на левом заднем колесе светлее, чем на других, месяц назад он поставил новую. Казалось, грудь разрывается, он едва мог дышать.

Но Димы в коляске не было. Разорванный полор свисал вовнутрь, держась лишь на одной кнопке. Должно быть не могли отстегнуть, разодрали. Он с ненавистью глянул па черный раскрытый зев подъезда.

За несколько дней до новолуния Отец решил, что самое время для мессы на Михайловском кладбище.

Дьякон не любил кладбищ, а покойников ненавидел. Нет ничего хуже лежащего человека, если он к тому же еще и неподвижен. Поэтому-то он и возразил, когда сказали, что попадью в случае чего можно убрать. «Никаких случаев, — ответил он, может быть и не по чину дерзко. — Если так, я сделаю сам, вдвоем с Игуменьей». Он только попросил Отца достать ему человеческую руку, да настоящую, не муляж, и лучше от повесившегося — иначе может не подействовать.

Рука была нужна, чтобы выключить попадью на несколько минут, пока Игуменья возьмет деньги. Он обмазал пальцы этого не слишком, конечно, приятного обрубка специальным составом и, когда вошли к попадье во двор, поджег их.

«Не только попадья, но, по-моему, весь переулок окаменел, пока мы там были», — сказал он на другой день, передавая Отцу деньги. Не очень-то Дьякон верил во всякую такую магию, но «славная рука» штука беспроигрышная, не подвела и на этот раз.

Теперь, когда его дело было сделано, — друзу аметиста, атлас, коричное, померанцевое масло и прочее достанут другие, — ему особенно не хотелось на кладбище. Но слово Отца — закон.

К кладбищенским воротам все до одного прилетели на такси — таксисты, чмохи повернутые, за лишний червонец готовы хоть в преисподнюю. На севере мягко, сонно голубело, легкое крыло перистого облака опускалось к горизонту. Точно подраненная, крича и нелепо болтаясь в воздухе, промелькнула черная ночная птица и упала за деревья.

— Привет, — сказал Отец, вальяжно-добродушный, огромный в своей белоснежной рясе, и по-домашнему расстегнулся. Под рясой у него была черная рубашка и черные же выглаженные в стрелку брюки.

Дьякон огляделся. Все были свои, из клана. Остальные, еще не принадлежащие к числу Братьев, видимо, будут позже, их встретит Котис или Пан. Последний таксомотор, набросив прозрачное облачко пыли на придорожный клевер, ускользал за поворот. Пел кузнечик, радостно и тревожно.

Отец, оперевшись рукой о плечо Подруги и приподняв ногу, поправил язычок лакового, немодного, но чрезвычайно дорогого полуботинка.

Подругу не любили. Откуда она появилась, оторва? Поговаривали, что она из учительниц. Это было особенно противно. Кто из них не помнил школы, тошнотворного бубнения про «объективные законы истории» и «победивший пролетариат», безысходную петлю красного галстука да душераздирающие «линейки» с их директорской моралью. Падшая учительница — это было даже пикантно, аристократично — разве они сами не аристократы тьмы и распада? — но она никого не подпускала к Отцу, и тут все ее бывшее учительство проступало совершенно определенно…

— Ну что ж, идемте, — сказал Отец, торжественно выпрямляясь и как то вместе с Подругой одновременно поворачиваясь ко всем.

Сколько ей было лет? Пожалуй, можно было дать и двадцать, и тридцать, и сорок. То, что она умела скрывать свой возраст, как дорогая проститутка, все-таки немного примиряло с ней. Если бы только она хоть внешне была пара Отцу. Атлет, зверь, разве что не рогатый (были убеждены, что рога она ему сделает), и — трясогузка. Говорили также, что когда-то давно, в пору первой их, потом прервавшейся дружбы она научила Оша «французской борьбе» и не где-нибудь, а на могильной плите. Эго многое объясняло.

Кладбищенские ворота были разрушены, кирпичные столбы но обеим сторонам рвано светились оставшейся кое-где побелкой.

Дьякон взял Игуменью под руку, и она встревоженно посмотрела на него.

— Приплод берут другие, — негромко сказал он. — Но до полнолуния, до посвящения Отца в Магистры, еще останется какое-то время…

Она смятенно кивнула. Значит, хранить — ей?

— Приплод будет из той же семьи, — добавил он. — Теперь на них знак.

Пан — сегодня это был он — остался у ворот. Прочие пошли вверх по песчаной широкой дороге, держась на белую фигуру Отца, ровно и мощно шагающего впереди. Над левым его плечом высоко летел, качаясь меж облаков, месяц, плотные, как камни, тени лежали в кустах, и где-то в кладбищенской сырости и тишине совсем по-южному звенела отчаянная — вона оно где, болото — лягушка. Вдруг призрачно и безжалостно вспыхивал в лунном свете никелированный крест.

На кого падет выбор? Их шестеро, исключая Отца, все тертые, жеваные и рубленые, но такого, что предстоит, еще никому из них не доводилось делать. Последнее посвящение, два года назад, оказалось неудачным до крайности, нынче зимой Магистр выпал, исчез, до сих пор никто не знает, где он. Посвящали-то без приплода, его заменили чем-то или кем-то. Приплод, по их Писанию, нужен обязательно. Магистр исчез, это знак: ЕМУ in: угодно. Никто не сомневается, это ОН сделал с Магистром.

Дьякон состоял в клане чуть больше двух лет, до этого год еще был в прихожей, И ни о чем не жалел за эти три года. Никогда ему еще не жилось так размашисто и самозабвенно. Когда он и Игуменья, кончив работу (какофония испытательного цеха и тоска сберегательной кассы), садились на оранжевый мотороллер с двигателем от «ИЖ-Планеты», мир проваливался в тартарары, они служили уже только ЕМУ, и у Дьякона от сознания своей силы и решительности сдавливало виски.

Однажды они заманили в укромное место сынка партийного функционера, студента гуманитарного колледжа. Дьякон отпластнул ему ухо и в тот же день почтой выслал папаше в соседний город. В другой раз подложили мину на престижном Андреевском кладбище и подняли в воздух целую аллею именитых попов. Мир спасется тем, что в обиходе называют злом — это он принял сразу, едва придя в клан. Лишь «зло» освободит человека и выведет его на дорогу к лучшему миропорядку. Человеческое стадо думает, что мир устроен по воле бога или политика. Это заблуждение дорого всем обходится. По воле — да, но вовсе не божьей! И Братья докажут им это…

Воздух здесь, на кладбище, был такой, какого в преисподней уж точно нет. Сыроватый резкий запах молодой крапивы, тягучий аромат клейких еще тополиных листьев, а то внезапно как бы дух только что срезанного подосиновика откуда-то из глубины деревьев бросался им в лицо. Теплый ветер окрестных полей летал над головами, иногда падая вниз. На серебряной дороге перед ними светились, отбрасывая нереальные тени, камешки кварца.

— Хорошо! — вдруг сказал Отец, оглядываясь вокруг. — Чем-то живым пахнет, — он посмотрел на остальных, и голос его странно замедлился. — Сегодня в городе синдикалисты схватили одного. Я подошел — лежит на асфальте лицом вниз. Рядом портфель. «В чем дело?» — спрашиваю. «Столичный», — говорят и протягивают карточку. Оказывается, у него всего лишь талон на жительство в столице. Но они теперь и этих, с талонами, — к ногтю. Я сунул им карточку и пошел дальше. Не успел добраться до перекрестка — сзади грохот. Оборачиваюсь — от моих синдикалистов только облачко дыма. Должно быть, в портфеле была бомба. — Он помолчал. — В городе становится невозможно жить. Не пора ли нам выходить на свет?