В открытом море(изд.1956)

Когда боцман оправился от падения, он услышал громкий и нелепый смех Восьмеркина.

– От психанули! – весело заливался крючковой. – Не нравится им без глаза ходить.

Баркас очутился на палубе подводной лодки, почти рядом с боевой рубкой.

– Прекратить смех! С ума сошел, что ли?.. – всполошился Клецко. – Сейчас же к выходному люку.

Голос у боцмана был таков, что моторист с крючковым сразу поняли всю опасность своего положения и в несколько прыжков очутились на мостике подводной лодки.

Мичман прислушался. Вначале до его слуха долетел шум какой-то неясной возни, затем удары, короткий вскрик и несколько приглушенных выстрелов. Что происходит на мостике, в сумерках нельзя было разглядеть.

После некоторого затишья послышался тревожный голос Чижеева:

– Степа, тебя не ранили?

– Не-е. Я ему влепил так, что он на бровях по трапу пошел и ножками замахал, – не без хвастовства ответил Восьмеркин.

– Эй, субмарины! Кто еще хочет цирковой номер показать! Вылезай наверх, нечего крюком цепляться… – крикнул в приоткрытый люк Чижеев и при этом добавил нечто такое, что заставило Восьмеркина застонать от удовольствия и вновь разразиться громким смехом.

Восьмеркин с Чижеевым будто охмелели от выстрелов, дохнувших жаром им в лица.

«Чего там они опять натворили?» – обеспокоился недоумевающий боцман и поспешил к приятелям.

– Что здесь у вас?

– Да мы тут двух олухов вниз сшибли, и сейчас они люка не могут задраить. Наш лом под крышкой сидит, – объяснил крючковой. – Не погрузиться им больше.

– Рано радуетесь. Люк рубки в двух местах задраивается. Они его с центрального поста закроют и нырнут, когда захотят, – ворчливо заметил боцман, хотя в душе радовался не менее Восьмеркина.

Теперь подводники не могли погрузиться, не затопив рубки. Правда, от воды они впоследствии сумели бы избавиться, выпустив ее при всплытии в центральный отсек, все же это была для них большая неприятность.

«В лодке есть еще кормовой и носовой люки, – вспомнил Клецко. – Их не рекомендуется отдраивать в походе, но кто в таком положении посчитается с инструкцией? Чего доброго, подводники повылезут да нападут с двух сторон».

Он вгляделся в сгущавшуюся мглу. Лодка шла в позиционном положении. Вся носовая палуба была под водой. «Им нужно еще привсплыть, чтобы открыть люки, – соображал Клецко. – Когда дадут пузырь, мы почувствуем. Можно пока не опасаться».

Тем временем продрогший на ветру Восьмеркин принялся уговаривать Чижеева:

– Ты, Сеня, спец по-иностранному разговаривать. Поагитируй фашистов, – может, сдадутся? Вот будет здорово! Прямо на мостике трофейной лодки мимо всех кораблей с фа-асоном пройдем! Народу сколько выбежит посмотреть!

– «С фа-асоном», – передразнил его Чижеев. – Фашистов так легко не возьмешь. Им надо целую речь говорить. Если бы днем, так я бы на пальцах с ними объяснился, а так, пожалуй, не поймут.

Восьмеркин услужливо приподнял крышку люка. Чижеев откашлялся, сложил руки рупором и крикнул вниз:

– По руссишу ферштеен зи?

Ответа не последовало.

– Хендэ хох! Сдавайтесь, говорю! Иначе дело шлехт, всем вам капут! Ясно?

– Русс, сдавайся! Сдавайся, русс… – уныло твердил какой-то меланхолический голос.

– Вот олухи! – возмутился Чижеев. – Не нам, а вам сдаваться предложено! Хендэ хох, говорю!.. – вновь закричал он вниз, но при этом, видимо, высунулся больше, чем следовало. Снизу прогремел выстрел. Пуля шлепнулась в стальной край крышки и, взвизгнув, отлетела в сторону.

– Вот кретины несчастные! – обозлился Чижеев. Он сплюнул в люк и добавил: – Переговоры окончены. Эндэ!

Фашисты не предпринимали новых вылазок. Потеряв надежду избавиться от черноморцев, захвативших рубку, они решили не погружаясь идти к своим базам.

В подводной лодке скоро заработал дизель.

– Взорвать их надо, – предложил Восьмеркин. – Подготовим снаряды и кинем в люк. Пусть все к чертям летят.

– Смелая идея, но безрассудная, – сказал мичман. – Во-первых, снаряды от удара могут и не взорваться, а во-вторых, нам незачем взлетать. Всякий моряк должен жить до последней крайности. Не забывайте, что в баркасе раненый Чупчуренко, о нем тоже надо подумать. У меня мысль другая: навредить побольше – и ходу. Ночь нас прикроет.

– Прикроет или накроет, – дело темное, – проворчал Чижеев. – Прикажете действовать?

– Действуйте, братки! – вдруг с необычной ласковостью сказал Клецко. – Я потихоньку снарядами займусь, а вы с баркаса приволоките все, что может гореть. Понятно?

– Меньше чем наполовину, – ответил Чижеев, – но, думаю, к концу поймем.

Перебираясь на баркас, Чижеев сказал Восьмеркину:

– Боцман задумал остаться на подлодке, а нас на баркасе спровадить. Это не пройдет. Лучше я подорву и вплавь уходить буду. Я выкручусь.

– Вот так придумал! – возмутился Восьмеркин. – А кто за мотором стоять будет? Подрывать лодку – так мне. Я могу тридцать километров проплыть. На соревнованиях проверено.

– Тогда жребий потянем. В какой руке у меня зажигалка?

– В левой. – Восьмеркин схватил Чижеева за руку. Он угадал. Спор был кончен.

Моторист с крючковым перетащили на лодку бидон с запасным бензином, ветошь, пробковые пояса и два старых бушлата.

– Мало, – сказал Клецко. – А пояса еще пригодятся, отнесите их назад. Тащите весла, рыбины [6], чехлы… В общем всё, что горит.

Не прошло и получаса, как в рубке появилась гора нарубленного дерева и разных тряпок, смоченных мазутом и бензином. Боцман поснимал со всех снарядов защитные колпачки. Из трех гильз добыл порох и стал мастерить самодельные бомбы. Он заворачивал снаряды в ветошь, политую бензином, присыпал порохом и, еще раз обернув в тряпки, засовывал их под барбет, под мостик.

Бикфордова шнура не было. Мичман решил подорвать снаряды огнем, разведенным в надстройке подводной лодки. Самый большой костер, по его замыслу, должен был вспыхнуть у выходного люка, чтобы подводники не смогли выбраться наверх и загасить пламя. Откинутую крышку люка он накрепко принайтовил к палубе антенным тросом.

– Теперь все к баркасу, – сказал Клецко, закончив свою работу. – На Чупчуренко наденете два спасательных пояса и спускайте баркас на чистую воду. Только смотрите, чтобы он не опрокинулся. На подводной лодке остаюсь я.

– Так не получится, товарищ мичман, – сказал Чижеев. – Мы тут минутное комсомольское собрание провели. Так сказать, перестраховались, чтобы согласно вашим советам толково и с умом решать. Без вас команда баркаса пропадет в открытом море. А мне за мотором надо стоять. Исполнение взрыва возложено на Восьмеркина.

– Ишь, быстрые какие! – Клецко был потрясен чижеевской речью, но по привычке возражал с обычной грубоватой надменностью: – А может, я другое прикажу?

– Приказывайте, только это не по совести будет…

– Прекратить разговоры! Видите, у них дизель чего-то барахлит. Воздуху, видно, мало, ход сбавили. Скорей сталкивайте баркас…

Поспешно спуская баркас с залитой палубы в море, Восьмеркин с Чижеевым, не сговариваясь, как бы нечаянно столкнули в него мичмана. Затем Чижеев прыгнул в баркас и, точно боясь свалиться за борт, уцепился за Клецко и повис на нем. А Восьмеркин тем временем с силой оттолкнул суденышко и обрубил буксирный конец. Он знал, что Чижеев провозится с мотором столько времени, сколько понадобится ему для завершения взрыва.

Оставшись на подводной лодке, Восьмеркин первым делом разулся, потом осмотрел откинутую крышку люка, принайтовленную к палубе антенным тросом.

Теперь мешкать нельзя было ни секунды. Восьмеркин полил остатками бензина заготовленное тряпье и щепу, затем поджег костер.

Вскоре взметнувшееся от ветра пламя перекинулось на рубку. Вспыхнул бензин.

С баркаса было видно, как Восьмеркин вскинул руки к лицу. На нем задымилась одежда.

Клецко, который до этого лишь азартно восклицал: «Что делает… Ну что делает, подлец!» – и обещал при возвращении отправить Восьмеркина на гауптвахту, вдруг отчаянным голосом закричал: