Если парни всего мира...

Немец заранее смакует радость мести. Вот почему он улыбается в то время, как Беллами продолжает свирепствовать.

Какой-то служащий подходит к летчику. У него в руках список, он отыскал фамилию и адрес Сирне. Француз остановился в отеле «У зоопарка». Беллами на ходу вскакивает в такси.

Люди на палубе уселись в кружок, говорят шепотом, как заговорщики. Это и в самом деле нечто вроде заговора. Главари его — Мишель и Франк. Решение принято. На рассвете они все покинут судно. Шлюпка наготове. В нее грузят весь запас продовольствия, что есть на борту, багаж, пресную воду и спиртные напитки.

— Паек буду выдавать я сам, — решает Франк.

Только старый Петер все еще колеблется:

— Уйти с корабля в открытом море — это дезертирство.

— Нам же лучше, если ты останешься, — говорит Мишель. — Какой от тебя толк, от старика!

— При чем тут возраст, — возражает Петер с досадой. — Я знаю море лучше вас всех, потому что плаваю давно. Вот я и говорю, какие есть обычаи.

— Обычаи, говоришь? А чума — это тоже обычай? А радио не работает и судно вдруг ночью остановилось — это тоже такие обычаи?

— Я только говорю, что, раньше чем дисциплину нарушать да рисковать, что тебя потянут в трибунал, надо поразмыслить.

— Что до меня, то я уже достаточно размышлял. Да и ребята тоже.

Петеру хотелось бы еще поспорить, но Франк, подойдя к нему, размахивает гигантскими кулачищами:

— Ну, вот что. Останешься здесь. Тебя не возьмут, даже если начнешь приставать. Точка. Смотри, только не подбивай других. Не то пожалеешь. Ясно?

— Я ничего, — бормочет напуганный старик. — Ты ведь знаешь, что надо делать, да и Мишель знает. Вы оба правы. Я ничего. Просто думал вслух. Только и всего.

Мишель, вне себя от его нескончаемой болтовни, рычит:

— Заткнись!

— Ладно... заткнусь... — повторяет Петер, прикрывая рот рукой. — Твоя правда, я всегда много говорю.

И он уходит, еле волоча ноги.

Окрик Мишеля заставил всех невольно повернуться в сторону барака. Надо полагать, капитан ничего не слышал. Ларсен стоит в темной душной каморке; лежащие там больные приподнялись на тюфяках. Они цепляются за капитана, он их последняя надежда. Юнга всхлипывает.

— Ничего, ничего, дружок, крепись, будь мужчиной.

Мальчик с усилием сдерживает слезы. Но он не может унять дрожь, его трясет озноб, зубы стучат.

Только один Олаф лежит спокойно. Он видит, что отец подходит к нему, но в его неподвижном взгляде ничего не отражается.

Отец наклоняется над ним, проводит рукой по его волосам, слипшимся на висках от пота. Ларсен не смеет позволить себе другой ласки. Олаф, кажется, даже не заметил его робкого жеста.

— Связь налажена. Сыворотка в пути.

Капитан говорит это только для того, чтобы нарушить тягостное молчание, вовлечь Олафа в разговор. Олафу не хочется замечать усилий отца; не стоит ему отвечать, лучше продолжать разыгрывать полное безразличие. Но у него не хватает сил. Желание успокоить себя, обрести надежду на спасение подавляет все остальные чувства, даже неприязнь к отцу. Срывающийся голос выдает его волнение.

— Когда доставят сыворотку?

Вопрос, который мучительно задает себе каждый на борту корабля.

При виде его юношеского лица, истомленного тревогой и ожиданием, у отца пропадает уверенность, он мнется, смущенный и взволнованный. Ларсену хотелось бы внушить сыну надежду на спасение, он подыскивает нужные для успокоения слова; но их нет, а лгать он не может. И тихо говорит:

— Скоро, очень скоро, я надеюсь.

Глупый ответ: он готов сам себе плюнуть в лицо. Конечно, ты надеешься, болван. Все надеются, что сыворотка скоро прибудет. Ларсену хочется сказать сыну совсем о другом: он сделал бы все, чтобы спасти Олафа, с радостью заболел бы вместо него. Но, может быть, сын и без слов поймет, что хотел сказать отец.

Олаф продолжает дрогнувшим голосом:

— Ты позаботься о Кристине, когда я...

Он так и не кончил фразы: когда я умру, — не может произнести это жестокое слово. Волна страха наполняет его душу, парализует волю; рыдания подступают к горлу. Напрасно старается Олаф подавить слезы и, пристыженный, отворачивается к стене.

Никогда раньше сын не был так дорог Ларсену. Он берет его на руки, слегка покачивает, как делал в ту пору, когда Олаф был еще маленьким. Наконец ему удалось сломать твердую скорлупу, отделявшую его от других, он может излить душу; его уже ничто не смущает.

— Ничего с тобой не случится. Ты поправишься. Мы вместе вернемся домой. И мать приготовит яблочный пирог, тот, который она всегда печет к твоему возвращению. Не любил я его раньше, но, видя, как он тебе нравится, тоже полюбил. Никогда не говорил тебе ничего такого, и мать про это ничего не знает. Видишь, в каких глупостях я тебе признаюсь.

— А Кристина?

— Все будет по-твоему. Я пойду к родителям просить ее руки.

Ларсен убежден в эту минуту, что он и мечтать не мог о лучшей невестке, чем та, которую выбрал себе сын.

И Олаф тоже не чувствует больше неприязни к отцу.

— Смотри не заразись, — говорит он.

Ларсен радостно смеется: в первый раз мальчик подумал о нем.

— Вот еще выдумал. У тебя ведь ничего нет. Ты скоро встанешь на ноги. Увидишь, обещаю тебе.

Ларсен искренне уверен, что может помешать болезни причинить зло своему сыну. Он вновь обрел Олафа — это придает ему неограниченную веру в собственные силы, в хорошее, светлое будущее.

Курфюрстендам. По пустынной широкой улице катит такси. Среди темных витрин резким пятном выделяется освещенное окно еще незакрытого бара. Две девушки с папиросами во рту прохаживаются по тротуару; в свете фонаря какой-то прохожий читает письмо. Полицейский подозрительно оглядывает его. Мимо бара проезжают два грузовика с первыми овощами сезона, автофургон для перевозки мебели, снуют мелкие торговцы, разносчики газет. К остановке метро идут первые заспанные пассажиры, несколько женщин.

Такси останавливается возле отеля «У зоопарка». Из машины выскакивает Беллами.

— Ждите меня здесь.

В пустом зале ночной сторож дремлет в кресле, положив ноги на стул, около него на полу стоит поднос с бутылками. При появлении Беллами он быстро вскакивает.

— Номер господина Сирне? — спрашивает американец.

Консьерж идет к своему столику, роется в регистрационных карточках. Беллами, сгорая от нетерпения, смотрит на стенные часы: по его мнению, стрелки движутся слишком быстро. А этот тупица никак не может отыскать фамилию в списке... Наконец нашел:

— Господин Сирне — номер восемьдесят семь дробь восемьдесят девять.

— Какой этаж?

— Второй.

Беллами бросается к лифту. Лифтера нет. Решительным шагом американец идет к лестнице, взбегает вверх по ступенькам. Немец окликает его: он хотел бы предупредить господина Сирне о визите. Американец пожимает плечами, не удостаивая его ответом, и продолжает подниматься по лестнице. Сторож снова садится в кресло, вздыхает: только бы не было неприятностей. Попробуй-ка спорить с офицером союзных войск, да еще в военной форме!

Беллами громко стучит в дверь номера восемьдесят семь дробь восемьдесят девять. Молодой человек в пижаме открывает дверь: это Кармон, приятель Сирне.

Американец довольно долго объясняет причину своего раннего визита, но Кармон никак не может сообразить в чем дело. По совету Беллами Кармон идет в ванную, ополаскивает лицо холодной водой; теперь он уже в состоянии отвечать на вопросы Беллами. Сирне отправился к своей любовнице, которая пришла за ним на аэродром. К несчастью, он взял с собой ампулы с сывороткой.

— У вас есть адрес этой женщины?

— Ее зовут Дора. Дора Керн, живет на Лейпцигштрассе, сто двадцать шесть.

— Благодарю вас.

Беллами буквально скатывается вниз, вихрем проносится по залу, садится в такси, ждущее его у дверей, быстро, не переводя дух, сообщает адрес шоферу. Тот смотрит на него с удивлением.