Доктор Черный

Сам давно уже принявший британское подданство, он не забывал знакомить дочь с родным языком, и, когда её старая бонна, вывезенная из России ещё вдовою Сметаниной, сошла в могилу за своей госпожой, он решил отправить дочь в Россию к сестре, бывшей замужем за видным столичным чиновником.

На седьмом году маленькая Дина покинула Индию и теперь возвращалась в неё после двенадцатилетнего отсутствия.

«Британик» подобрал её в числе других пассажиров «Фан-дер-Ховена» и доставил назад в Саутгемптон.

Вместе с приятельницей своей, гувернанткой мисс Джонсон, ехавшей в Дели к брату-офицеру, она не решилась вторично вверять свою жизнь пароходам голландских компаний и, без особых приключений совершив переход до Сингапура на огромном английском лайнере, пересела на местный небольшой пароход, направлявшийся к Батавии среди целого лабиринта островов, лежавших на воде словно огромные корзины с цветами и зеленью.

Если бы не фотографическая карточка, присланная ей из Индии в одном из писем, она ни за что не узнала бы отца в сухом, начисто выбритом джентльмене безукоризненно английской складки, в просторном белоснежном костюме из лёгкой, как кисея, материи, с белым шлемом на голове, встретившем её на пристани вместе с какими-то двумя молодыми людьми.

Старик Сметанин, наоборот, узнал дочь с первого взгляда и порывисто обнял её, напрасно стараясь спрятать выступившие на его совсем ещё молодых глазах слёзы.

— Вылитая мать… Вылитая!.. — всхлипывая, шептал старик. Потом оправился и, приняв свой прежний, безукоризненно европейский вид, представил дочери своих спутников: — Мсье Дю-Руа, мой секретарь… парижанин. Лорд Саммерс, лейтенант британской армии, мой добрый знакомый и пайщик… Здесь в отпуску, по дороге в Фриско. Опоздал на очередной пароход специально для того, чтобы встретить тебя.

— M-lle!.. — растаял сухощавый черномазый француз, прячась за огромным букетом из чайных роз. — Я так счастлив, что, по обязанностям моей службы, имею случай приветствовать вас…

— Ах! Папа назначил вас, стало быть, в наряд… встречать меня? — с юмористической серьёзностью осведомилась Дина. — Эта обязанность оговорена в вашем контракте?

— Не смущай, Дина, моего Шарля, он совсем не так боек, как кажется! — пришёл на помощь своему секретарю Сметанин. — Идёмте. Машина нас ждёт.

Англичанин предупредительно распахнул уже дверцы огромного красного автомобиля. Дина с отцом села в карету, молодые люди заняли места у руля, и восьмидесятисильный великан мягко и бесшумно покатил по набережной.

— Я тебе бесконечно благодарен за твою телеграмму! — говорил старик Сметанин, крепко пожимая маленькие ручки дочери. — На следующий день после твоей телеграммы в газетах были уже подробные сообщения о вашем крушении с перечислением фамилий классных пассажиров… Не знаю, что бы я пережил, если бы ты меня не предупредила!

— Нам ничего особенного не пришлось испытать. Мы провели в лодке не больше часу. Нас подобрал «Британик».

— Да. Ваше счастье, что телеграфист оказался героем.

— Телеграфист сбежал с парохода первым… На его месте остался механик, русский. Он сам вызвался.

— Русский?

— Да. Мне говорил старший инженер, который усаживал нас в лодку. Его уговаривали спасаться, он не согласился. Он один из всей команды умел обращаться с аппаратом.

— Как его звали?

— Не знаю. Инженер говорил, что он поступил на пароход в Роттердаме по документам француза, по чьей-то протекции. Я случайно узнала, что он русский… ещё во время пути, — прибавила она, слегка покраснев при воспоминании о случае в машинном отделении.

— Молодчина! — с невольною гордостью выронил по-русски британский подданный Николай Смит, поглядывая с участием на дочь, смущение которой не укрылось от его внимания. — Ну, Бог даст, ему тоже удалось уцелеть.

— Нет, — возразила Дина. — Он погиб.

— Откуда ты знаешь?

Дина сильно покраснела.

— Когда нас подобрал «Британик», — сказала она, — телеграфист принял последнюю депешу от «Фан-дер-Ховена»… Механик сообщил, что тонет в эту минуту, и просил… просил передать поклон русской пассажирке на вельботе.

— И эта пассажирка…

— Других русских на пароходе не было, — смущённо призналась Дина.

— Да, да… — задумчиво согласился Сметанин. — Женщина… Уже женщина… И очаровательная женщина — вылитая мать!.. А давно ли, кажется, в одной рубашонке ползала по песку у нас в Бенаресе! Не помнишь?

— Решительно себе не представляю! Смутно припоминаю какие-то смуглые лица. И то, должно быть, так только, кажется… ведь этому сколько уж времени? Я — старая дева, мне скоро уж двадцать первый год.

— Ну, это беда поправимая! — усмехнулся Сметанин. — Кстати, какое впечатление произвёл на тебя мой пайщик Саммерс?

— Откровенно говоря… неприятное. Сухарь какой-то. Что-то вроде опереточного англичанина… Мне больше нравится твой секретарь, встретивший меня «по долгу службы».

— Гм… Немножко опрометчиво судишь. Шарль — мальчишка. А у Саммерса родня утрёт нос Ротшильдам. Впрочем, всё это ещё успеется. Завтра мы выедем домой. Я введу тебя в общество. Мари хвасталась в письмах твоим английским языком.

— Ох уж мне это общество, — комически вздохнула Дина. — В Петербурге тётя постоянно мучила меня «обществом», у неё целый зверинец разных генеральш и аристократок… Я мечтала отдохнуть у тебя этот год, а ты…

— То есть как «год»? — удивился Сметании. — Разве ты собираешься назад, в Россию?

Дина серьёзно кивнула головой.

— Безусловно! У меня осталась в России вся жизнь. Я кончила педагогические курсы, мечтаю об учительском месте в провинции… Здесь всё мне чужое!

— Хорошо, хорошо! — сморщился с видимым неудовольствием Сметанин. — Там видно будет… Поживи-ка здесь год, а там я погляжу, как ты на север запросишься… Ну, вот мы и дома.

Бронзовый большеглазый малаец, с затейливо повязанной головой, в белоснежной просторной куртке, распахнул дверцы кареты перед крыльцом, над которым красовалась длинная бамбуковая ширмочка с металлической надписью: «Victoria-Palace». [8]

II

С тех пор как Дина Сметанина (по-здешнему, Смит) вместе с отцом приехала в Бенарес, прошёл почти месяц.

Уже из окна убийственно душного вагона, увидя верхушки кружевных минаретов и пагод, словно повисших в воздухе над розовыми от лучей заходящего солнца громадами дворцов и колоннад, утопавших в пышной зелени тамариндов и бананов, увидя высокие, полированные ногами тысяч поколений набережные, сбегавшие чудовищными лестницами к водам священной реки и усеянные сотнями стройных бронзовых тел в самых живописных костюмах, девушка начала понимать, что привязывает к этой стране её отца.

Ей самой невольное чувство презрительного сожаления сжало сердце, когда в голову ей пришло воспоминание о бедных родных пейзажах, которые она так недавно оставила на севере.

Трудно передать словами своеобразный колорит этого наиболее типичного из городов центральной Индии. Масса самых разнообразных наречий и костюмов, живописно задрапированные магометане с важными ленивыми телодвижениями, сухощавые уроженцы Тривандерама, чёрные, как вакса, рыбаки из устья Годевери, сморщенные жилистые фигурки шикари-охотников с дебрей Голубых гор, важные брамины и изнурённые, с выпяченными рёбрами, носилыцики-кули — всё это толпится на набережных, теснится к воде, к берегам, где, плотно сцепившись, борт о борт швартуются гребные и парусные суда, поднявшиеся с низовьев Ганга, из Бенгалии или Индокитая со всевозможными товарами.

Тут же снуют европейские катера, пароходы и моторные лодки. Тявкают свистки, крякают по-утиному автомобили, бубнит гонг впереди какой-то религиозной процессии, снуют рикши с тележками и паланкинами. Там и сям вспыхивают индусские «ам» и «хоу, хоу!» китайцев, звенят бубны бродячих фокусников, со свистом вырывается дыхание из узкой груди бохи — носильщика, нагруженного не хуже любого верблюда.