Бабье лето медвежатника

– «Ясно, понятно»… За слабоумного меня держишь? Значит, досье не у Прентина! Теперь весь вопрос в том, знает ли об этом Монтагезза и, если знает, успел ли поделиться новостью с Вуперином.

– Тут ты прав, это дело филиппонцев, пускай они сами разбираются. У нас здесь свой, личный интерес: прежде всего, тем самым держать в руках Прентина.

– Но где же досье?

– Ага, задело за живое? Ладно, так уж и быть, скажу. Слушай внимательно: досье. – Бернс зыркнул по сторонам, – нет нигде.

– Так я и думал… – задумчиво произнес Пенкрофт. – В конце концов выяснится, что все это – пустой треп… Постой, но если про досье… это правда, то почему все стоят на ушах?

Вопрос в упор, попробуй не ответить!

– Потому что об этом никто не знает, кроме Прентина, Боргеса, меня и бедняжки Хильдегард. Его никогда не было и в помине, досье этого! Правда, Прентин предупредил твоего отца и остальных, что он действительно дал знать Паоло о том, что против него замышляется. Досье и в самом деле не оказалось у того, на кого думали, но и у Паоло его похитили, прежде чем Прентин туда подоспел. Короче говоря, теперь никто не знает, где оно. Я говорил с Паоло, прежде чем он отдал концы, аккурат когда он направлялся домой – это было уже после того, как Хильдегард сообщила об убийстве, и люди видели, как труп Паоло уносит течением.

– Что было потом?

– Почему ты невнимательно слушаешь? Потом я говорил с Паоло…

– Когда его труп уже унесло течением?

– Ну да! Что здесь непонятного?

– Ничего… Просто я не расслышал.

Лучше уж не допытываться, а то по мозгам схлопочешь за свою непонятливость. Бернс, видите ли, встретился с Паоло после того, как его бренные останки уплыли по реке, а если кто в этом усомнится, пусть пеняет на собственную бестолковость. Помалкивай, Пенкрофт, за умного сойдешь.

– И о чем же вы говорили с усопшим? – без тени усмешки все же поинтересовался он.

– Фу, какие у тебя вульгарные шутки! – возмутился Бернс. – Несчастный Паоло сказал, что спешит в полицию, поскольку ему стало известно, будто собираются похитить бумаги… Ну, а через полчаса его укокошили.

– Видишь ли… я всегда его недолюбливал, Паоло этого.

– Так ты его знал?! – Бернс подскочил, как ужаленный.

– Как бы это поточнее выразиться?… – Опять он ляпнул невпопад. – Шапочное знакомство… Как-то раз Паоло…

Продолжить Пенкрофту не удалось. Бернс схватил его за глотку и прошипел в лицо:

– Сволочь! Ну и скотина! Теперь мне все понятно.

Кошмар да и только: какую бы чушь он ни сморозил, и всем все мигом становится понятно, а ему по-прежнему невдомек.

– Ты убрал Паоло, припрятал досье, взял на себя убийство, в котором вовсе не принимал участия, лишь бы защитить Филиппон от Прентина. Ну а чтобы обезоружить Прентина, смотался отсюда, а теперь вернулся в надежде, что в этой всеобщей сумятице противники передерутся, и лавры победителя достанутся тебе. Верно я тебя раскусил?

– А хоть бы и так? – Пенкрофт дерзко вскинул голову. – Знай сам и скажи другим: двенадцать лет все вы плясали под мою дудку! И вот теперь я здесь, досье при мне! Один раз я прикончил Паоло, потом признался, что не виноват, хотя и убил его, а ключ ко всей этой истории – Пробатбикол!

Бернс в ужасе попятился к окну. Руки у него дрожали, губы посинели, а голос, когда он заговорил, сорвался на хриплый шепот:

– Так я и знал… Ведь Хильдегард говорила… Пробатбикол… Да, если бы не он, сейчас все было бы иначе…

– Верно! Но ведь он был!

Дорого бы он дал за разгадку тайны этого Пробатбикола!

– Знаю, знаю… – кивал Бернс. – Всегда поскользнешься на апельсиновой корке. Пробатбикол – та самая корка… Теперь уж мне самому придется пришить тебя, приятель, не дожидаясь Вандрамаса.

Опять жареным запахло. Что же он сказал такого особенного?

– В случае моей смерти досье будет обнародовано!

– Тем лучше!

– Значит, оно сохранится в тайне! Я завещал поступить с досье так, чтобы навредить тебе как можно больше!

Эти слова вызвали у Бернса смех, как вдруг…

Он стоял спиной к окну, и мощный удар сзади тростью по голове заставил его растянуться на полу. Через окно в комнату впрыгнул Гонсалес. Единственный врач в округе, к тому же одержимый манией лишить жизни человека, которому некогда помог появиться на свет.

2

Возможно, в лечении ран доктор не силен, зато огреть по кумполу – это пожалуйста. Этим его способности не ограничивались: он сумел сноровисто связать поверженного противника по рукам и ногам, затолкать кляп ему в рот и закатить бесчувственное тело под кровать.

– Сынок! – обратился он затем к Пенкрофту. – Нам с трудом удалось разыскать тебя… Филиппон ждет своего избавителя! Теперь нам все стало известно: Боргес признался, что досье у Прентина нет. Настала пора свести счеты! Револьверы готовы заговорить, оба города – как разворошенный муравейник, дело за тобой!

– Ваш энтузиазм меня радует, но если хотите, чтобы я был с вами, хотя бы развяжите меня.

– Сей момент! – Доктор принялся рыться в карманах.

– Ну? В чем дело?!

– У меня нет с собой ножа! Может, у тебя найдется?

– Нет, только револьвер…

– Ах, какая досада! Обожди, пошарю в карманах у этого типа под кроватью.

Доктор залез под кровать, да так там и остался, поскольку снаружи послышался грохот сапог. Мощным пинком распахнулась дверь, и на пороге появился двухметровый детина, с седой шевелюрой и лихо подкрученными усами. Судя по его офицерской форме, яркой и живописной, он служил в армии какой-то из стран Центральной Америки; кавалерийские сапоги с высокими голенищами закрывали колени, зычный голос способен был перекрыть рев быка, мощная грудь выпирала колесом, а водянистые глаза не вызывали симпатии. Для начала он обошел Пенкрофта кругом, затем встал перед ним, скрестив руки на груди, и расхохотался резким смехом. После чего командирским тоном отрубил:

– Attinde: l'corveryor trega mi siune y'gorndenyo! Prétende!

Вандрамас с довольным видом похлопывал по голенищу, и, пока он разглядывал Пенкрофта, с губ у него не сходила язвительная усмешка. Пенкрофт нерешительно открыл было рот, но Вандрамас пресек его попытку резким жестом и очередной отрывистой командой:

– Ci petrine!

Пенкрофт молча пожал плечами. А что ему еще оставалось? Вслед за тем великан разразился речью – короткими, рублеными фразами в категоричном, ультимативном тоне. Речь продолжалась ровно двадцать пять минут – это можно было утверждать с полной очевидностью, поскольку Вандрамас положил рядом с собой часы и, энергично грозя пальцем, время от времени тыкал им в циферблат, явно предупреждая Пенкрофта о чем-то, чего тот, естественно, не понимал. На каком языке говорит этот горлопан? Не иначе как на дикой смеси испанского с индейским.

Затем, судя по интонации, завершил свою гневную филиппику крепким словцом и выжидательно уставился на Пенкрофта. Тот, за неимением лучшего, хранил гордое молчание. Гигант решил прибегнуть к другим методам убеждения. Тон его смягчился, стал просительным, он пытался что-то втолковать Пенкрофту: извлек из кармана кокарду от фуражки и, положив руку на плечо связанному пленнику, произнес нечто, наверняка трогательное до слез. Даже промурлыкал какую-то мелодию и с печальным вздохом улыбнулся Пенкрофту. Тот ответил вежливой улыбкой, а двухметровый великан издал тигриный рык, выхватил саблю, взмахнул ею, со свистом рассекая воздух, и…

В последний момент, сердито фыркнув, снова вложил саблю в ножны. Небрежным жестом дал понять, что подобные Пенкрофту типы не заслуживают доверительного отношения, и указал на часы, строго погрозив пальцем. Затем извлек из кармана какую-то бумагу и сунул Пенкрофту под нос, а также продемонстрировал ему фотографию седовласой женщины с тремя детьми. Ни с того ни с сего вновь последовал поток ругательств и угроз, а в завершение, потрясая кулаками перед носом у Пенкрофта, Вандрамас ткнул ему в лицо портрет императора Максимилиана. [2]