Чёрная сова

Кружилин так увлёкся неуклюжим печатанием строевого шага — мешала обвислая мотня штанов, что не заметил Андрея и в первый миг испуганно отшатнулся. Это позволило открыть дверцу и прыгнуть за руль. Сева запоздало схватился за ручку, но Терехов заблокировался изнутри и сразу запустил мотор.

— Я знаю, ты её привёз! — прокричал он и застучал в стекло. — И мне надо её увидеть!

Похмельный синдром, кажется, превращался у него в патологический, горящие глаза блестели, на запёкшихся губах тянулась липкая слюна — страдал от жажды.

— Обойдёшься! — огрызнулся Терехов и включил передачу.

Напарник повис на ручке.

— Андрей! Прошу пять минут! Ну, три! Мне надо ей что-то сказать! Я знаю, как можно её вылечить!

— Сам лечись, идиот!

Андрей дал газу, и Сева побежал, как на привязи, но скоро оторвался, упал на асфальт, запутавшись в модно обвисших джинсах. Терехов притормозил, приспустил стекло. Напарник вроде бы поднимался на ноги, можно было ехать. И тут по ушам резанул его безумный крик:

— Всё равно! Я всё равно отниму! Или никому не достанется!

8

Человеческий дурной ор в полнолуние, да ещё в пустынном каменистом пространстве, вызывал цепенящее чувство сильнее, чем звериные голоса. А эхо, отражаясь от ближних белых гор, колотило по ушам и будоражило воображение: то ли человек передразнивает волков, подражая им, то ли воет от страха или даже, напротив, учит вкладывать в звучание глубокие внутренние переживания. Потому что, когда он умолкал, звери словно пытались воспроизвести то, что нёс человеческий крик. Но очищенное от страсти, охлаждённое снежными вершинами эхо путало, перемешивало краски голосов, до слуха доносился лишь их леденящий гул. Потом вообще все голоса слились, и который волчий, который человеческий — было не отделить.

— Луноход! — вдруг догадался и чему-то обрадовался Рубежов. — Это он!

— Зачем? — как-то нелепо спросил Терехов, стряхивая озноб. — Какой смысл?

— Приедет — спросите... Но это он! Кто ещё отважится болтаться ночью и зверем выть?

— Раньше слышал?

— Нет... Мужики говорили. Правда, давно, года четыре назад. Будто воет в полнолуние.

— Неужели забыть не может?

Сержант вслух говорить не захотел, но повертел пальцем у виска.

— У меня отбой. И вам предлагаю не сходить с ума. В волчью ночь вся застава на ногах, а я усну! Пусть воют.

И захлопнул за собой герметичную дверь.

Терехов побродил вокруг кунга, послушал кладбищенскую тишину, которая сама по себе казалась зловещей. Уж лучше бы ветер дул, снег кружился или дождь молотил — всё какое-то движение, проявление жизни. Теперь же пространство словно замёрзло, остекленело: не зря академики объявили плато зоной покоя, где не живут и не должны жить люди. Возможно, потому Репьёв в самую глухую полночь приказывал палить из ракетницы, дабы разрушить это мертвящее безмолвие.

Ни волки, ни человек больше не выли, однако на озере вдруг загоготали невидимые гуси, вероятно, прилетевшие вечером. А эта чуткая птица случайно не всполошится среди ночи, значит кто-то ещё ходит, тревожит лунный свет. Когда и на синей воде стало тихо, Терехов забрался в тёплый кунг и тут, в тесном замкнутом пространстве, освещённом ночником от аккумулятора, ощутил блаженство. Тем паче, что на глаза попалась папка с рисунками.

Ничего там особенного не было, только карандашные зарисовки каких-то чудных рогатых птиц, зверей, лошадей-единорогов и несколько акварелей с майскими ландышами, вдруг напомнившими весну. Фантастический животный мир не привлекал, однако цветы у Жориной подруги получались изящными и словно живыми. Только почему-то сами соцветия были не белыми, а разноцветными — от голубых до красных и чёрных. Должно быть, такими их видел художник.

За этот остаток ночи он просыпался дважды: первый раз на рассвете, от голосов служивых. Погранцы пили чай за барной стойкой и решали, как лучше поступить — уйти сейчас пешком на заставу либо дождаться машину и уехать. А ещё обсуждали, как будет расценено их самовольное оставление места службы — как дисциплинарное или как уголовное, поскольку уйдут с оружием? Разговаривали тихо, половины слов не понять, но, похоже, Ёлкин сломался и был готов писать рапорт об увольнении.

Во второй раз он проснулся опять от голосов, только теперь за стенкой кунга, и все услышанное в первый раз показалось сном, поскольку на улице раздавались торжествующие вопли:

— Я счастлив! Здесь так прекрасно! Какое солнечное утро!

Вроде бы восклицал сержант Рубежов, а Ёлкин что-то бухтел — спросонья не разберёшь.

В кунге похолодало, то есть утром печку не топили, поэтому Терехов сразу же надел тёплую куртку. В глазах не двоилось, хотя правый ещё гноился и припух, но можно было приступать к работе. Он распахнул дверь — и тут вместо «солдат удачи» увидел Севу Кружилина! Полуголый напарник энергично и самозабвенно делал зарядку — приседания с вытянутыми руками, чего не делал по утрам никогда. И даже не услышал, как открылась дверь!

— Сева? — окликнул Терехов и спустился на землю. — Ты как здесь?

— Андрей Саныч, дорогой! — напарник бросился к нему. — Рад тебя видеть!

И полез обниматься, чего тоже никогда не делал при встрече.

— Погоди, ты на чём сюда? — Андрей высвободился из объятий.

— До Кош-Агача автостопом! — и рассмеялся счастливо. — Сюда пешком! Всю ночь бежал! Представляешь, даже заблудился!

— Тебе не впервой... Где же погранцы? Эти, контрактники, «солдаты удачи»?

— Какие погранцы? Никого нет! Когда рассвело, увидел кунг. Думаю, расщедрился твой однокашник!

— Они, что же, всё-таки ушли?

— Кто?

— Пограничники, Рубежов и Ёлкин! Дикие гуси!

— Не знаю... Думаю: красиво живёт Терехов! Хоть зимуй! Обошёл вокруг, а как войти — не знаю. Домик без окон и дверей!

И говорливым таким Сева никогда не был. Напротив, слова не вытащишь, и только бухтит, когда сердитый...

— Ну, давай, принимай! — он подхватил с земли майку и лёгкую куртку. — Готов встать в строй. Только голодный — жуть! Тёплой пищи хочу. Знаешь, я тут ещё на волков наткнулся! Выводок, волчата уже большие. Сначала матка голос подала, потом как завоют хором! А я им в ответ!

— Так это ты кричал?

— Я не кричал, я выл, по-волчьи! — и опять захохотал от распирающего восторга. — И мы спелись! Полнолуние, а я пою в волчьей стае! Ты разве слышал?

Терехов присматривался к нему, как будто впервые видел, по крайней мере, в таком возбуждённом состоянии.

— Слышал... Так тебе что сказали в больнице?

— Ничего не сказали! — веселился напарник. — Покой, здоровый сон... Чушь полная! Я же знаю, что ты один тут колотишься... В общем, сорвался — и на Алтай! И вот явился из параллельного мира. Возник, как птица феникс! Мне же не впервой!

Лет шесть назад, работая на островах Курильской гряды, Сева вообще исчезал на восемь месяцев. Родной Газпром что-то знал, поэтому тянул время и в розыск не подавал, но о пропаже заявила жена, чтобы потом признали погибшим. Поговаривали, что Кружилин бежал в Японию и там неплохо устроился благодаря своим математическим способностям. Когда супруга получила всё, что хотела, — наследство, развод, она вышла за другого, который успел удочерить единственную дочку Кружили-на. И тут от Севы пришла телеграмма, что он жив-здоров и скоро будет дома.

Оказалось, что топограф застрял на острове вместе с четырьмя ящиками материалов, и, пока добросовестно перепроверял результаты работы целого отряда, опоздал на последний паром. Зимогорить он не собирался, уговорил местных военных мореходов перебросить его на Сахалин субмариной: в девяностых, когда не платили денежного довольствия, иные капитаны-подводники тайно промышляли подобным бизнесом. Поскольку Сева вёз важные материалы топосъёмки, Газпром согласовал с ним оплату за столь экзотическую переправу, но едва атомная подлодка отчалила от острова, как командир получил приказ немедля выдвинуться в Индийский океан. Про топографа на борту на какое-то время впопыхах забыли, а когда вспомнили, высаживать было поздно и некуда. Кружилина каким-то образом зачислили в команду помощником штурмана и даже рабочую форму выдали — так он сам рассказывал.