Алый знак доблести

Юноша преисполнился сознания своего превосходства, но решил быть при этом снисходительным. Его чувства к другу были окрашены в добродушно-насмешливые тона.

К нему полностью вернулось самоуважение. Под раскидистой сенью этого чувства ои стоял на ногах твердо и устойчиво, и, поскольку ничего не могло выплыть наружу, не боялся посмотреть в глаза судей, равно как не позволял себе никаких мыслей, несовместимых с принятой им позой мужественности. Раз его проступки скрыты мраком, значит, он по-прежнему настоящий мужчина.

Более того, думая о вчерашней удаче, оценивая ее с нынешней своей точки зрения, он начал находить в ней нечто весьма примечательное. Да, у него есть все основания чваниться и разыгрывать из себя опытного вояку.

О недавних вгоняющих в пот страхах он предпочитал не вспоминать.

Теперь он твердил себе, что только обойденные и обреченные пасынки судьбы выкладывают в подобных обстоятельствах всю правду о себе. Остальные предпочитают помалкивать. Не должен уравновешенный, уважаемый окружающими человек вслух возмущаться, если ему случится заметить какой-нибудь непорядок во вселенной или даже в обществе. Недотепы бранятся, а умные тем временем развлекаются игрой в камешки.

Он не слишком задумывался о сражениях, предстоящих ему в недалеком будущем. К чему ломать себе голову над тем, как он будет вести себя. Вчерашний день научил его, что можно без особого труда увильнуть от выполнения многих жизненных обязательств. Доказал, что возмездие неповоротливо и слепо. Так какой же смысл лихорадочно размышлять о возможностях, которыми чреваты ближайшие сутки? Пусть решает случай. К тому же в нем тайно проросла вера в свою звезду. Распустился цветок самонадеянности. Он теперь опытный человек. Юноша твердил себе, что уже встретился с драконами и они отнюдь не так страшны, как он воображал. И вдобавок не слишком поворотливы, то и дело промахиваются. Твердые духом часто сами бросают им вызов и с помощью этой хитрости ускользают от них.

Да им и не под силу убить его, избранника богов, самой судьбой предназначенного для великих деяний.

Он помнил нескольких солдат, бежавших с поля боя. И презирал этих людей за ужас, который искажал их лица. Обстоятельства не оправдывали ни такой резвости, ни такого страха. Они были слабодушные смертные. А вот он, даже удирая, сохранял достоинство и выдержку.

Из этого раздумья юношу вывел его друг, который долго переминался с ноги на ногу, разглядывал деревья, а потом вдруг, кашлянув в виде вступления, обратился к нему:

- Флеминг!

- Да?

Тот приложил руку ко рту и снова кашлянул. Потом поежился.

- Слушай,- сказал он, проглотив слюну,- пожалуй, верни мне эти письма.- Темный жгучий румянец залил все его лицо.

- Как хочешь, Уилсон,- сказал юноша. Расстегнул две пуговицы мундира, сунул руку за пазуху и достал пакет. Друг взял его, глядя куда-то в сторону.

Пакет юноша доставал очень медленно, потому что все время старался придумать разящее наповал словечко. Но ничего остроумного ему в голову так и не пришло. Так что друг получил свой пакет и при этом остался невредим. Юноша тут же наградил себя похвалой. Он поступил благородно.

Друг, стоя рядом с ним, видимо, испытывал нестерпимый стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. У него-то никогда не было причин так краснеть за себя. Он отмечен редкостными качествами.

«Н-да,- думал он.- Здорово ему, бедняге, не по себе!»

После этого небольшого происшествия, перебирая и уме подробности недавнего сражения, он решил, что теперь, вернувшись домой, вполне может воспламенить сердца сограждан военными былями. Вот он сидит в комнате, где все окрашено в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом. Пусть знают, что и он стяжал лавровый венок. Не очень пышный, но в краю, где лавры редкость, сойдет и такой.

Ои видел затаивших дыхание слушателей, перед которыми явится как центральная фигура в сверкающей красками картине. Представил себе свою мать и ту девушку из школы, и как они ловят каждое его слово, исполненные ужаса и восторга. Их смутные женские представления о любимых, свершающих подвиги на поле брани, не подвергая свою жизнь опасности, будут навек уничтожены.

XVI

Ружейная перебранка не затихала ни на минуту. Потом в спор вступили пушки. Их голоса в напитанном туманом воздухе звучали особенно низко. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, отданной на откуп войне, жизнью.

Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Солдаты заняли позицию за изогнутой линией стрелковых ячеек, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была широкая просека, вся в низких кривых пнях. Из лесу доносилась приглушенная ружейная пальба - то пехота и пикетчики стреляли в затянутое туманом пространство. Справа что-то устрашающе грохотало.

Пристроившись за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спинами к передовой. Друг юноши лег ничком, уткнулся лицом в руки и как будто сразу уснул глубоким сном.

Припав грудью к коричневой размокшей земле, юноша старался разглядеть, что происходит в лесу и на флангах. Ему мешал заслон из деревьев. Он видел только ближние неглубокие окопы. Кое-где в кучки грязи были воткнуты знамена. Он различал ряды темных фигур; над насыпью торчали головы нескольких особенно любопытных солдат. В лесу напротив и слева все время стреляли, а грохот справа достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, сойдясь сюда со всех четырех концов света, затеяли чудовищную свару. Человеческий голос тонул в этом диком шуме.

Юноше хотелось сострить - привести цитату из газет. Наготове были слова: «На Раппахэноке все спокойно», но пушки не желали допустить даже кратчайшего замечания по поводу их рева. Так юноше и не удалось договорить фразу. Наконец орудия смолкли, и от ячейки к ячейке снова начали, подобно птицам, перелетать слухи, только теперь это были черные твари, которые почти задевали землю угрюмо хлопающими крыльями, наотрез отказываясь от крыльев надежды, которые вознесли бы их ввысь. Наслушавшись всяких зловещих предсказаний, солдаты помрачнели. Рассказы о нерешительности и колебаниях высокопоставленных и власть имущих лиц передавались из уст в уста. Вести о разгроме казались неопровержимыми. Ружейные выстрелы справа, слившись в непрерывный гул, словно там бушевал сам бог звука, подтверждали и подчеркивали безнадежность положения армии.

Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты были не менее красноречивы, чем слова: «Ну что мы еще можем сделать?» Они были глубоко потрясены якобы достоверными известиями о поражении и никак не могли примириться с победой врага.

Солнечные лучи еще не рассеяли серой пелены тумана, а полк растянутой колонной уже осторожно отступал через лес. Вдали за рощами и полосками полей мелькали порой беспорядочные суетливые отряды неприятеля. Они пронзительно и торжествующе вопили.

Стоило юноше увидеть это, и он, забыв о собственных заботах, пришел в неописуемую ярость. То и дело возмущенно кричал:

- Нами командуют пустоголовые олухи, черт бы их всех побрал!

- Это не ты первый открыл,- заметил кто-то.

Его друг, которого разбудили перед самым отступлением, все еще никак не мог проснуться. Он то и дело оглядывался, пока, наконец, до него не дошел смысл происходящего.

- Выходит, нас побили,- горестно сказал он.

Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Попытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и путаную речь, обвинительный акт против главнокомандующего ирмией.

- Может, он не так уж и виноват, может, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое уж наше счастье - постоянно получать по шеям,- устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.

- А разве мы не деремся как черти? Не делаем всего, что в человеческих силах? - выкрикнул юноша. И тут же втайне испугался смысла этих слов. Лицо его вдруг потускнело, он воровато посмотрел но сторонам. по никто не оспаривал у него права произносить подобные фразы, и он вновь напустил на себя воинственный вид. И даже повторил слова, которые утром на привале твердили все его однополчане: