Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

А как же тогда объяснить нежную встречу у рабфака, которую Леонид видел из подъезда Главного почтамта? Правда, это было еще осенью. Быстро они остыли друг к другу, быстро. Может, и в ту пору между ними пролегла трещинка, да умели скрывать?

На шапочке Аллы, на воротнике шубки блестели белые Снежные звездочки, от ходьбы она ярко разрумянилась, и странно было слышать печальную историю ее жизни. Казалось, говорили не о ней, а о ком-то другом. Да переживает ли она, мучается? Что это, гордость замкнувшегося в себе горя? Равнодушие к тому, что осталось позади? Просто маска? Поймет ли когда он, Леонид, ее характер?

— Илья закружил Алке голову, — рассказывала Муся, — клялся, что безумно любит, обещал сделать из нее знаменитую актрису. Трепался, что знает Москвина, Рубена Симонова, поможет попасть на столичную сцену. «Ах, у вас талант! Ах, у вас талант! » Я ведь все это знаю, на глазах проходило, записочки передавала. Дочка, дескать, не помеха. Вместе будем учиться, совершенствовать мастерство. Ну знаешь, как в таких случаях ваш брат рассыпается? Обещает златые горы и реки, полные вина. А что оказалось на деле?

И перед Леонидом приоткрылась семейная жизнь «Курзенковых». Говорила Муся намеками, видно щадя самолюбие подруги, боясь широко отдернуть занавес, но и этого было достаточно, чтобы восстановить картину.

Курзенков держал Аллу дома, заставлял готовить, убирать комнату. «Нашел бесплатную домработницу», — как выразилась Муся. Стал тянуть с регистрацией брака, ссылаясь на то, что отец не советует торопиться. «Вот он приедет по делам в Москву, ты, Алка, конечно, очаруешь его, и отпразднуем свадьбу». Затем выяснилось, что отец приезжал вместе с женой, останавливался в гостинице «Европа», Илья ходил к ним в номер, но пробыли они всего сутки — «от поезда до поезда», торопились на курорт в Мацесту. Этот обман и заставил Аллу окончательно решиться на разрыв.

В ученье Илья ей почти не помогал, ее манеру игры называл «провинциальной», высмеивал и заявил, что сейчас главное — он. «Я уже в институте, скоро выйду на столичную сцену и тогда тебя вытяну». Оказался удивительно скупым, мелочным, учитывал каждую копейку, хотя на людях умел пустить пыль в глаза. О том, чтобы взять дочку Аллы из Майкопа, и речи не было. «Она стеснит. Нам заниматься надо» (хотя, как понял Леонид, Алла и сама на этом не настаивала). Илья без конца говорил о своем таланте, о том, как его хвалят в институте. Один уходил на какие-то «просмотры», возвращался далеко за полночь, угощал ее шоколадной конфетой: «Банкет был». Ему без конца звонили какие-то женщины.

— Вот паразит, — искренне возмутился Леонид, в душе, однако, довольный, что Курзенков оказался таким себялюбцем. — Твоего Илью надо притянуть на комсомольское собрание, потребовать билет. Какой из него будущий строитель коммунизма?

— И я бы так сделала. Не хочет.

— Почему, Аллочка? — Леонид не заметил, что опять, как полгода назад, назвал Отморскую «Аллочка», нежно прижал ее локоть. Ему казалось, что сделал он это исключительно из сочувствия.

Будущая артистка гордо покачала красивой головой.

— Как вы не поймете? Это дело интимное, личное. Чтобы все обсуждали, копались? Он перехитрил меня, поверила, дура. Ничего, теперь умнее буду. Хоть Илья скрывал меня от друзей, ревновал, я все же познакомилась кое с какими актерами... Один талантливый режиссер с «Мосфильма» приглашал меня в студию на Потылиху. Не пропаду. Еще пожалеет. Посмотрим, кто раньше завоюет популярность у зрителя.

Видимо, мысли Аллы все еще витали вокруг неудачного брака. Леонид ощутил болезненный укол. Алла отнеслась к нему как к простому знакомому — не больше. Рухнули ее старые надежды, зато появились новые, и по-прежнему в центре мечтаний осталась сцена.

Они подошли к памятнику Гоголю. Леонид очень любил этот памятник: великий сатирик сидел сгорбясь, тонкие губы под опущенными усами кривила скорбная усмешка, а на бронзе постамента, словно на ярмарке страстей, толпились персонажи его бессмертных повестей и комедий.

— Недавно в Нескучном Динку Злуникину видел, — сказал он, потеряв нить разговора. — На лыжах каталась. Вот кто доволен судьбой. В какую-то труппу взяли.

Алла сделала снисходительную гримасу, очевидно изображавшую улыбку.

— Да. Пригрели Динку. Она ведь страшненькая, поэтому ее терпят наши примадонны. Ни один режиссер, ни один актер на нее не заглядывается.

Видимо, будущие артистки не ладили, и каждая платила другой той же монетой.

Липы на Гоголевском бульваре стояли опустив голые ветви, тускло светились. Белые снежные веревки лежали на узких решетках чугунной ограды. За ними проступали желтые, серые особнячки с толстыми старинными колоннами. Скамьи казались затянутыми в полотняные чехлы: на некоторых сидели парочки, словно не замечавшие холода.

Любовь сильнее стужи.

XXX

Занимались рабфаковки утром, из города на Лужнецкую набережную возвращались тогда, когда Леонид только собирался на лекции в институт. Все же на другой день перед самым отъездом в Наркомпрос он «на минутку» забежал проведать Мусю Елину: вдруг нынче было меньше лекций и она уже дома?

Оказывается, жила Муся в корпусе, соседнем с тем, в котором он ее искал прошлой осенью, когда попал под перекрестные насмешки девушек. В их комнате-цехе тоже стояли сотни коек, и, как обнаружил Леонид, торчало порядочно парней-студентов.

На этот раз с обитательницами Леонид держался подчеркнуто вежливо, и они тотчас указали ему угол, занимаемый студентками рабфака искусств.

Елинская койка пустовала: значит, Муся еще не вернулась с занятий. Зато поблизости Леонид встретил закадычного кореша Ивана Шаткова. Шатков сидел на кровати возле девушки в скромном платье, с крошечной родинкой на верхней губе, читавшей книжку. Черная прядь волос низко падала на ее бледное задумчивое лицо, она машинально обкусывала короткие ногти на белых длинных пальцах. На коленях у Шаткова лежала общая тетрадка с заложенным карандашом.

— Занимаешься? — ласково и ехидно окликнул его Леонид, остановясь возле спинки кровати.

Смутить Шаткова ему, однако, не удалось.

— Изучаю английский.

Кинув взгляд на девушку, Шатков поднялся, отвел друга в сторонку. Белокурые волосы его были тщательно расчесаны, и над невысоким лбом лишь ершисто торчал зализ, словно, делая вызов всем расческам; дешевый, словно из наждачной бумаги костюмчик Ивана блестел — то ли от чистоты, то ли оттого, что залоснился.

— Хороший у тебя «товарищ», — вновь поддел его Леонид, — Головастый.

Шатков еле заметно и самодовольно усмехнулся. Тут же его светлые, белые глаза с маленьким бельмом на левом приняли озабоченное, почти испуганное выражение, и, вновь покосившись на девушку, он шепотом произнес, точно сообщал тайну:

— Хоть ты тресни: читает, и всё!

Леонид ничего не понял. Шатков продолжал, по обыкновению сдержанно и энергично, подчеркивая свои слова короткими движениями сжатого кулака:

Какого ни спросишь писателя — всех знает. Я говорю, Теккерея читала? «Ярмарку тщеславия» написал. Помнишь, Ленька, мы с тобой у Сухаревки на развале купили? «В подлиннике», — говорит. Брешет, думаю. «Про базар там?» — спрашиваю. Нет. Объясняет содержание — в точку. Во дошлая! Не знаю, умеет ли только щи варить. Сама, из Юхнова под Калугой, мать телеграфистка. Нелька на третьем курсе, помогает мне здорово. Еще хорошо — танцевать не любит. Я тоже не умею.

Девушка откинула прядь волос со лба, мельком посмотрела на Леонида. Взгляд у нее был отсутствующий, как у человека, который мыслями витает далеко-далеко. Видимо, она еще находилась с героями книги. Полные, не знавшие помады губы Нелли были сжаты несколько сурово, одежда отличалась той небрежностью, которая указывает на отсутствие кокетства. По ее спокойной позе, медлительным движениям чувствовалось, что она не отличается живостью.

— Понимаешь, — продолжал всегда скрытный Шатков, очевидно довольный, что есть кому рассказать о том, что накопилось на душе. — Умная. Вот приду вечером, вызову в коридор. Стоим там... поцелуемся. А потом и говорит: «Чего мы напрасно торчим? Идем чем-нибудь займемся». Или книжку какую мне подсунет, или начнет проверять по английскому. После опять читает, а я сижу...