Когда пробьет восемь склянок

— Как насчет того, чтобы привлечь к сотрудничеству радио и телевидение?

Наступила короткая пауза, затем он сказал:

— В каком направлении текут ваши мысли, Каролина? — В голосе послышались угрожающие нотки.

— Нужно включить в последние известия одно сообщение.

— Я это предчувствовал. — И после продолжительной паузы: — Во время войны такое случалось ежедневно, это понятно. И мне кажется, что после войны этого тоже было достаточно. Но, разумеется, я никого не смогу принудить это сделать. Господа из Би-би-си и из ИТА высоко задирают нос. — По его тону нетрудно было догадаться, какого он мнения об этих твердолобых реакционерах, которые не позволяли вмешиваться в свои дела. Странная реакция, если учесть, что она принадлежала человеку, который был абсолютным маэстро по технике вмешательства. — Если их убедить, что это не касается политики, а проводится в интересах государства, то, может быть, такая возможность и представится. А что вы, собственно, хотите передать?

— Желательно сообщение о том, что радиостанцией были приняты сигналы бедствия с тонущей где-то в районе южнее Скэя яхты. Что точное нахождение яхты неизвестно, а сигналы вскоре прекратились, и что высказываются самые худшие опасения. Далее, что завтра на рассвете начнутся интенсивные поиски, организованные морскими и воздушными силами. Это все.

— Пожалуй, такое сообщение я смогу передать. А для чего вам это нужно, Каролина?

— Мне необходимо осмотреться и нужен повод для свободного передвижения, причем такой, который бы не вызвал подозрений.

— Уж не хотите ли вы добровольно предоставить «Файркрест» для розысков и бороздить море по всему району?

— У нас имеются недостатки, Анабелла, — и у Харриет, и у меня, — но мы не сумасшедшие. На этой развалюхе, не получив благоприятной сводки погоды, я бы не отважился переплыть и пруд. А у нас здесь сила ветра семь баллов. Кроме всего прочего, поиски в этом районе потребовали бы времени больше, чем человеческая жизнь. Я ломаю голову по другому поводу. На восточной оконечности острова Торбей, приблизительно в пяти милях от городка, имеется маленькая уединенная песчаная бухта. Она расположена полукругом и защищена высокой травой и соснами. Вы не смогли бы организовать дело таким образом, чтобы к рассвету туда подлетел вертолет?

— Теперь, кажется, вы меня считаете сумасшедшим, — холодно ответил Дядюшка Артур. Я хорошо понимал, что мое замечание относительно способностей его любимца «Файркреста» вызовет приблизительно такую реакцию. — Вы что же, считаете, что мне достаточно щелкнуть пальцами — и на рассвете в вашей бухте появится вертолет? Ведь это всего через четырнадцать часов, Каролина?

— Сегодня утром, в пять часов, вы были готовы щелкнуть пальцами, чтобы прислать вертолет сюда в полдень. А в этом случае разница составляет всего семь, часов, то есть срок меньший в два раза. Правда, дело было много важней. Вы хотели заполучить меня в Лондон для расправы, а потом выкинуть со службы.

— Выйдите на связь в полночь, Каролина. Надеюсь, что вы знаете что делаете.

Я ответил:

— Да, сэр. — И дал отбой. Но своим «да, сэр» я не имел в виду, что знаю, чего хочу, а что надеюсь, что знаю это.

Если ковер, постланный в салоне «Шангри-Ла», стоил хоть на один пенни дешевле пяти тысяч фунтов, то в таком случае старина Скурас наверняка купил его подержанным. Размером он был семь на десять метров и переливался золотистыми, красными и коричневыми красками. Он расстилался на полу словно поле со злаками, и эта иллюзия поддерживалась его толщиной. По этой чертовой штуке было так же трудно идти, как по воде, которая доходит до щиколоток. Я никогда в жизни не видел ничего подобного, если не считать, занавесей в том же салоне, по сравнению с которыми ковер на полу казался довольно невзрачным. Эти ковровые занавеси из Персии или Афганистана, казалось, были сотканы из шелковых нитей и поблескивали и переливались при каждом покачивании «Шангри-Ла», Они ниспадали с потолка до самого пола. А те места, где можно было видеть переборки, свидетельствовали о том, что сделаны они из ценных тропических пород дерева. Из дерева был и красивый бар, занимавший заднюю часть салона. Стулья дорогой обивки, кресла и табуреты, обтянутые зеленой кожей с золотой окантовкой, стоили еще одно состояние, а продав медные гравюры, в беспорядке развешанные по стенам, можно было кормить в течение года семью из пяти человек. И не где-нибудь, а в ресторане «Савой» в Лондоне.

Со стороны бакборта висели два Сезанна, со стороны штирборта — два Ренуара. Но в этом помещении у картин не было шансов на успех. На камбузе они чувствовали бы себя вольготнее.

Откровенно говоря, я и Ханслет — тоже. Дело было не только в нашем внешнем виде, хотя наши спортивные куртки и шейные шелковые платки не очень-то вписывались в ансамбль с черными «бабочками» и смокингами хозяина и гостей. И не в том, что нам сразу дали понять, что мы относимся к классу ремесленников, причем к разряду примитивных. Разговор велся об облигациях, ценных бумагах, о крупных сделках, миллионах и еще раз миллионах долларов, а подобные вещи деморализующе действуют на низшие классы.

Правда, не нужно обладать гениальным умом, чтобы понять, что беседу затеяли не ради нас. Для людей в черных галстуках-бабочках ценные бумаги, деньги и капиталовложения были не просто повседневным делом, как говорится, солью в супе, но и самым важным. Но желание оказаться где-либо в другом месте, судя по всему, владело не одними нами. По меньшей мере еще двое — лысоголовый, с козлиной бородкой банкир торгового банка по имени Генри Бискарт и крупный, грузный шотландский юрист Мак-Каллюм — чувствовали себя так же неуютно, как и мы. Но если бы подобная сцена шла в немом фильме, ни у кого не возникло бы подозрений, что здесь что-то не так.

Все было в высшей степени презентабельно. Глубокие кресла навевали мысли об уюте и покое. В камине, который здесь вовсе был не нужен, полыхал огонь. Скурас оказался веселым и приветливым хозяином. Стаканы не пустели — достаточно было нажать на кнопку звонка, как сразу появлялся стюард в безупречно белом пиджаке, который молча наполнял стаканы и так же молча уходил. Все было чертовски уютно, роскошно и мило. Но если на эту немую пленку нанесли бы звуковую дорожку и начали демонстрировать снова, то некоторым наверняка бы захотелось в этот момент оказаться на камбузе.

За сорок пять минут Скурас наполнял свой стакан в четвертый раз. Он улыбался жене, которая сидела в кресле по другую сторону камина. Наконец он поднял стакан и произнес тост:

— За твое здоровье, дорогая. И за терпение, с которым ты относишься ко всем нам! Для тебя это утомительная, очень утомительная поездка. Поздравляю тебя.

Я посмотрел на Шарлотту Скурас. И все посмотрели на нее. Ничего странного, ибо Шарлотту Скурас видели миллионы людей, когда она была одной из самых знаменитых актрис в Европе. Даже в то время она не была ни особо молодой, ни красивой. Да это и не важно, ибо все возмещал ее талант. С тех пор она еще больше постарела, фигура ее начала портиться. Тем не менее мужчины до сих пор оборачивались и смотрели ей вслед. Сейчас Шарлотте, видимо, было под сорок, но мужчины всегда будут пожирать ее глазами, даже если она сядет в инвалидное кресло. Ее лицо манило: живое, страдающее, думающее, чувствующее; оно могло смеяться и плакать, а карим умным и усталым глазам можно было дать тысячу лет, Лицо, в каждой линии и морщинке которого было больше ума и характера, чем у целого батальона коротко остриженных современных девиц. Под ними я подразумеваю тех, чьи портреты из недели в неделю печатают иллюстрированные журналы, тех, которые смотрят на вас с обложки красивыми гладкими лицами и нарисованными пустыми глазами. Если бы этих див посадить в одно помещение с Шарлоттой Скурас, то на них вообще бы никто не обратил внимания. Портреты на конфетных коробках никогда не составят конкуренцию картине, написанной большим мастером.

— Очень мило с твоей стороны, Энтони. — У Шарлотты Скурас был низкий голос с легким иностранным акцентом, на ее усталом лице появилась натянутая улыбка, которая как нельзя более соответствовала в этот момент синим кругам под ее глазами. — Но я никогда не скучаю. Честно. Ты же знаешь.