Мир приключений 1988 г.

В Данилове (городишко километрах эдак в шестидесяти за Ярославлем) в нашей компании внезапно вспыхнул суровый спор, причем затравку невольно дал я. Когда мы покинули невзрачный на вид ресторанчик, похожий на двухэтажную избу, где, однако, нас встретили очень гостеприимно и до отвала накормили жаренными в сметане грибами, я спросил, собственно, ни к кому не обращаясь:

— А что, собор Даниловского монастыря не подлежит реставрации?

Действительно, огромнейший заброшенный краснокирпичный храм, мимо которого мы только что проехали, был в самом плачевном состоянии.

Откликнулся на мой вопрос президент:

— Собор не представляет никакой архитектурной ценности, — авторитетно изрек он. — Это же конец девятнадцатого века.

— Как сказать, — вдруг тихо возразил Иван Иваныч, старший из реставраторов, задумчиво погружая пальцы в первобытную бороду, — как сказать. А я считаю, что мы делаем большую ошибку, высокомерно пиная ногами наследие наших ближайших предков. Если памятники целой архитектурной эпохи погибнут, знаете, как нас назовут?

— Да Иван Иваныч! Это же псевдовизантийский, антихудожественный стиль! На кой, простите меня, черт!

— Нет, уважаемый Андрюша, это — последние образцы чисто русской, национальной архитектуры. Что там ни говори, а это была архитектура большого стиля, в создание которого было вложено колоссально много труда. Вспомни храм Христа-Спасителя в Москве. Какое было здание, какие мастера расписали и украсили его! А Исторический музей чем плох? Или росписи Сурикова, Васнецова, Врубеля, Нестерова?

Они чуть не поссорились, оставшись каждый при своем мнении. Вернусь домой, обязательно попытаюсь разобраться в этом и составить собственное мнение…

В Вологду приехали вечером. Подкатили прямо к местному музею. Здесь наши новые друзья должны были подготовить, упаковать и затем перевезти в Москву найденные на Севере старинные иконы. Они предназначались для экспонирования на готовящейся большой выставке древнерусского искусства в музее Андрея Рублева, в бывшем Андрониковом монастыре.

Шеф исчез в музее вместе с реставраторами. Мы начали засыпать, сидя в своих креслах, только Инга пробормотала:

— Братцы, а ведь сегодня, кажется, Иван Купала… Если бы мы не задержались в Москве, то были бы уже в лесу.

— И ты бы, конечно, нашла цветущий папоротник, указывающий на клад, — закончил за нее Липский.

Инга не ответила. Да и все уже устали от дороги, от впечатлений, от споров. Наступило молчание, пока, наконец, не хлопнула дверца. Машина слегка качнулась, мы подняли головы. Это был Андрей. Его лицо показалось мне суровым.

— Дозвонился до речного вокзала, — озабоченно сказал он. — Дождей мало. Сухона в этом году маловодна, суда ниже каких-то там порогов не ходят. Нас это не устраивает. Придется добираться до Котласа железной дорогой. Вы нас не подбросите до вокзала? — попросил он шофера. — Я понимаю, вы устали; если трудно, мы как-нибудь доберемся сами.

— Можно, — секунду поколебавшись, ответил тот, включая стартер, — чего это ради вы будете таскаться с вещами на ночь глядя. Уж чего там, довезу.

По темноватым, скупо освещенным улицам быстро доехали до привокзальной стоянки и выгрузились как раз вовремя: нужный нам поезд уже стоял у перрона.

Еще один барьер на пути к идолу взят! Корабль отваливает от причала и устремляется вниз по течению. Пусть это не бригантина с алыми парусами, а самая обычная железная коробка-теплоход, но важно, что мы плывем. Корабль мне положительно нравится: тут все массивное, прочное, надежное, все прилажено, все на месте, аккуратно покрашено. Пошел четвертый день нашего путешествия, я привык к тому, что под ногами нет твердой опоры, научился таскать тяжелый мешок, спать в любых условиях, при любой тряске. Чувствую себя отлично.

Мы забрались на кормовую надстройку, где затишек от встречного чувствительного ветра, и расположились между двух маленьких спасательных лодок. Я взялся за свою тетрадь, шеф-повар и повар-консультант стоят рядом на самой корме на фоне кружевной белопенной кильватерной струи. Андрей что-то быстро-быстро говорит, делая рукой внушительные жесты, другая рука лежит на поручне, почти касаясь руки Инги. Вершинина смотрит вниз, ковыряя ногой палубу. Слушает молча. А меня терзает ревность.

«Интересно, знает ли она о том, как я отношусь к ней? Наверное… Нужно внести ясность, — уныло думаю я. — Но какую? И каким образом? Но и молча томиться — тоже глупо»…

Ветер доносит с берега сложный, щекочущий запах смолы, набухшего в воде дерева и еще чего-то химического. Рядом останавливается группа туристов.

— Справа от вас — величественная панорама одного из крупнейших лесообрабатывающих комбинатов, — через микрофон вещает экскурсовод, — вот эти сооружения, мимо которых мы сейчас проплываем, построены недавно. Это комплекс для очистки сточной воды. С вводом его в эксплуатацию загрязнению реки навеки положен конец. Анализы показывают, что сбрасываемая вода ничем не отличается от речной.

Тут я заметил, что шеф-повар резко повернулась от кормовых перил. Легко по крутой железной лесенке взлетела к нам. Сегодня она была особенно хороша: волосы, обычно рассыпанные небрежно по плечам, были стянуты узлом на макушке, и выделялась длинная, нежная, чуть тронутая загаром шея.

— Что же вы спите, как барбосы, — принялась она тормошить членов фирмы, — вы только посмотрите, какая дикая, нетронутая красота кругом!

Действительно, чем дальше продвигались мы на север, тем мощнее, полноводнее становилась река, вбирая в себя многочисленные притоки. Берега отодвинулись от теплохода; стали чаще появляться поросшие лесом острова-останцы. Сизо-стальная грудь Двины выпукло блестела, и в скупых лучах нежаркого солнца с пронзительной ясностью далеко-далеко просматривались голубые зубчатые леса правого, низменного берега.

Подошел Андрей, взглянул на часы.

— По течению мы делаем тридцать километров в час, следовательно, скоро будем выгружаться.

Аспирант угадал. Вскоре наш теплоход, издав низкий протяжный звук, стал подваливать к пристани. Матросы, почти такие же зеленые юнцы, как мы, со сверхъестественной серьезностью на лицах неловко набрасывали причальные канаты. Мы сошли по ребристым сходням на берег и сбросили в кучу мешки.

Заведующий перевозками, в коротковатых дрянцовых импортных джинсиках, поскакал собирать информацию. Вернулся он, против обыкновения, мгновенно, на ходу весело декламируя:

— «Пусть лежит у вас на сердце тень, песнь моя не понравится вам: засвистит она, словно кистень, по пустым головам!»

— Юмор у тебя, отец, — мрачно сказал Сашка, — экспромт или домашняя заготовка?

— Серые кроты! Это же стихи выдающегося поэта Скитальца!

— Выдающихся стихов много, а я один. Что с катером? Плохо?

— С катером хорошо. Без катера плохо. Будет только завтра утром. Жаль. Тут и езды осталось — рукой подать!

Здесь, на Севере, дни удивительно длинные. Стрелка часов показывала поздний вечер, а солнце стояло еще высоко в небе, когда мы начали разбивать лагерь в полукилометре от плавучей пристани. Натянули четырехместную палатку. Вершинина поставила рядом свою, японскую.

Потянуло дымом костра. Я настроил приемник на какую-то веселую волну. Тонус поднялся, дело пошло быстрей. Улучив момент, я сбежал вниз по галечному косогору, быстро разделся и бросился в воду. Против ожидания, она оказалась теплой — градусов двадцать, не меньше. Я плыл старинными саженками, с наслаждением шлепая ладонями по упругой поверхности Двины.

Эх, до чего же жизнь хороша! Если бы еще поменьше комаров, не надо никаких Сочи! Никаких Гагр!

Катер этот скорее можно назвать плавающим автобусом, чем настоящим судном: носовая часть тупо срезана, палубы, как таковой, нет, все пассажиры сидят в общем крытом салоне. Скорость большая: на глазок так километров сорок — сорок пять, а то и больше. Кроме нас, здесь всего с десяток разнокалиберного едущего народа. Двигатель сильно, напряженно гудит, и все поневоле молчат. Кресла расположены, как в обычном автобусе, только низко, почти над самой водой.