Мир приключений. 1973 г. выпуск 2

На высоких малярных козлах, под самым потолком круглого зала в особняке, где помещался угрозыск, Макар Овчинников закрашивал белой краской плафон с изображением Венеры, рождающейся из пены вод в окружении амуров с трубами. Столы сотрудников были сдвинуты к входной двери и покрыты газетами.

Витоль вошел в зал и, увидев Макара, поморщился:

— Тебе что, Макар, делать нечего?

— Я, Карл Генрихович, по поручению партячейки… Решили ликвидировать этих венер и амуров. Завтра придет Миша Рубашкин и распишет потолок революционным искусством. В центре нарисует пролетария, мускулистой рукой сжимающего глотку многоголовой гидры-разрухи, а по бокам — рабоче-крестьянский орнамент в виде серпов и молотов заместо этих амуров и психеев.

— Слезай, Макар. Есть для тебя дело поважнее, тоже… по живописной части… Будешь этих амуров и психеев… разыскивать.

Он подошел к буфету и достал с полки одну из папок:

— Вот, держи. Познакомишься с делом, зайдешь.

Он направился к двери и, остановившись на пороге, сказал:

— А Рубашкину своему скажи, чтобы не приходил. Потолок уродовать запрещаю.

Витоль ушел. Макар спустился вниз и взял папку, на которой было написано:

ДЕЛО О ПОХИЩЕНИИ КОЛЛЕКЦИИ

бывш. кн. Тихвинского С.А. 1918 год.

Папка оказалась довольно тощей. Содержалось в ней лишь несколько свидетельских показаний, часть из которых была написана чернильным карандашом, и тоненькая брошюрка с описанием собрания художественных ценностей князя.

Из свидетельских показаний Макар узнал, что комиссар Кочин, проводивший реквизицию имущества кн. Тихвинского, был срочно вызван в Петроград, а упаковкой и доставкой коллекции руководил матрос Петровых. Сам Петровых был, конечно, вне всяких подозрений, поскольку по происхождению он был из рабочих и на фронте показал себя преданным бойцом революции.

В упаковке коллекции, помимо Петровых, принимали участие еще два человека — бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов и плотник Егор Поселков, которого Петровых и Тараканов в своих показаниях называют просто Митричем. Однако по материалам дела и Митрич и Тараканов также оказывались вне подозрения, поскольку упаковка ящиков производилась под строгим надзором самого Петровых, который ничего подозрительного за ними не заметил.

Этими сведениями и ограничивалось дело о похищении коллекции.

За отсутствием каких бы то ни было улик и вещественных доказательств, а также в связи с уходом следователя Веденкина на фронт следствие по делу было прекращено.

Изучив документы и поговорив с Витолем, Макар решил начать новое расследование с допроса задержанного “попрыгунчика”.

Макар допрашивал задержанного “попрыгунчика” в круглом зале. Все было уже расставлено по местам, и только белое пятно на плафоне напоминало о незавершенной затее Макара.

Макар поднял голову к потолку и, увидев незакрашенную Венеру, в сердцах ударил кулаком по столу.

— Скажешь или нет? — грозно обрушился он на “попрыгунчика”. — Я же не чиновник какой-нибудь, я твой брат рабочий!

“Попрыгунчик” съежился:

— Я же говорю… Плюгавенький такой буржуйчик. В очках. В черном пальто.

— Очкастых да в черных пальто в Петрограде тысячи. Как я его буду искать?

— Ты начальство, тебе виднее…

— “Начальство, начальство”… — рассердился Макар. — Три года, как революция, пора бы отвыкнуть от этой рабской психологии. А если, к примеру, завтра мировая революция, что будешь делать?

— А чего делать? — осклабился “попрыгунчик”. — Не знаю. Тебе виднее, ты начальство…

— Ох и темный ты!.. — огорченно вздохнул Макар. — Ну хоть голос у него какой, можешь описать?

— Голос у него был жалобный. Я, говорит, денег вам цельную кучу отвалю, у меня денег, говорит, куры не клюют. А на что они нам, деньги?! Мы никого не трогаем, так только, пугаем, да и то больше буржуев недорезанных.

— Толку от тебя, Козихин, как от козла молока! Ну, к примеру, глаза у него какого цвета, волосы?

— Волосы? Не то лысый, не то в кепке. А глаза… я же говорю — в очках. В темных очках, вроде как у слепых.

— Ладно, подпиши…

Макар протянул протокол допроса Козихину, тот широко улыбнулся:

— Я неграмотный.

— Ставь крестик. Вот здесь.

Козихин пососал кончик чернильного карандаша и поставил крестик.

— Да, вспомнил, — спохватился он. — На ногах у него сапоги были хромовые… или галоши резиновые… В темноте блестели.

— Так сапоги или галоши?

Козихин задумался.

— Не помню. Вот только помню, что блестели. Может, галоши, а может, и сапоги.

Козихин, однако, неспроста путал галоши с сапогами. Человек, у которого “попрыгунчики” отняли картину, действительно носил галоши, но галоши глубокие, доверху закрывающие ботинки.

Галоши эти, в то время как Макар допрашивал Козихина, месили весеннюю грязь на пустынной дачной улице в Озерках, под Петроградом.

Увязая в жидкой и глубокой грязи, человек этот с плетеной кошелкой в руке направлялся к двухэтажной даче с цветными стеклами на огромной террасе. Остановившись у калитки, он оглядел дачу, казавшуюся необитаемой, обернулся и, убедившись, что улица пустынна, открыл щеколду, запертую изнутри, и толкнул калитку. По выложенной кирпичами дорожке он направился к крыльцу.

Поднявшись по узкой скрипучей лестнице, он оказался в просторной комнате с высокими, во всю стену, окнами.

Посреди комнаты стояла холодная, как видно давно не топленная, железная печурка, а в углу — мольберт с потемневшей от времени картиной старого голландского мастера, изображавшей трех повес, пирующих в кабачке.

Повсюду у стен стояли картины в золоченых и не золоченых рамах, картины без рам, рамы без картин и просто холсты, свернутые в рулоны.

— Кто там? — раздался простуженный голос из-под груды тряпья, валявшегося на низкой тахте.

— Добрый день, господин Тамарин, — произнес посетитель. — Это я.

Тряпье зашевелилось, и из него появилось бородатое лицо сравнительно молодого человека. Выбравшись из тряпья, он накинул на плечи солдатскую шинель и с брезгливой миной взглянул на вошедшего.

— Вы? Что вам? — спросил он, позевывая.

— Я принес два фунта коровьего масла и мерку пшена…

Тамарин взглянул на посетителя, на этот раз уже с некоторым интересом:

— А что еще принесли?

— Больше ничего, господин Тамарин. Это все, что мне удалось раздобыть.

— Врете, Тараканов. Я же вас знаю. У вас есть еще кое-что. На всякий случай. Если я заупрямлюсь. Так вот, считайте, что я заупрямился.

Тараканов немного поколебался и, пожав плечами, сказал:

— Сало есть… немного… меньше чем два фунта.

Тамарин расхохотался:

— Ладно, берите. Любую берите.

Тараканов отдал кошелку Тамарину, а сам направился к картинам.

Он не выбирал. Он вытащил из стоявших у стены ту, которая была ближе всего к стене, аккуратно обтер ее от пыли и поднес к свету.

— Вы варвар, дорогой мой господин Тамарин, — сказал он, качая головой. — Вы так небрежны с картинами, будто это просто хлам, старый, негодный хлам.

— Вот именно — хлам. Старый, негодный хлам, — повторил Тамарин, роясь в кошелке. — Что вы там углядели?

Он подошел к Тараканову и, взглянув на картину, усмехнулся.

— Н-да… — вздохнул он. — Хорошая работа. Тонкая… Очень даже недурная работа.

На картине был изображен мальчик в голубом.

В одном из петроградских дворов, похожих на темные глубокие колодцы с выложенным булыжником дном, невдалеке от Кузнечного рынка, высокий молодой человек в черной широкополой шляпе, в ярко-оранжевой блузе и высоких охотничьих сапогах с отворотами голосом ярмарочного зазывалы обращался к выглядывавшим из окон обитателям дома:

— Граждане Советской России! Революция освободила вас от царя, помещиков и капиталистов! Я освобожу вас от рабства вещей. Зачем свободному человеку предметы роскоши?

Могучий голос человека в широкополой шляпе разбудил мальчишку, бывшего юного послушника Острогорского монастыря Иннокентия, а теперь обыкновенного петроградского беспризорника по имени Кешка, а по прозвищу Монах. Не было на Кешке ни скуфейки, ни рясы, и он ничем не отличался от двух своих приятелей, укрывавшихся здесь, на чердаке, от холода и патрулей под рваным, в клочках ваты, грязным одеялом.