На далеких окраинах

Рассветало,

— Скверное дело, — задумчиво произнес рыжий артиллерист.

— Я говорил; оставь... говорил...

Оба они протрезвели и могли сообразить мало-помалу все обстоятельства дела.

— Скорее домой,— говорил доктор.— Скорей, пока еще никого нет на улицах,

— Помогите мне выбраться... О, боже мой, в каком я положении... — слышался голос из канавы.

Через минуту они скрылись за поворотом длинного кирпичного забора.

На крепостном бастионе зарокотал барабан. Где-то, далеко в садах, прозвенела казачья труба. На базарах задымились огни и зашевелился народ рабочий.

VI

Сон Перловича

— Эге, никак тюра пьян, — подозрительно посмотрел Шарип, принимая лошадь Перловича. — Что бы это такое значило? Прежде этого с ним никогда не бывало... Да, а лошадь как отделал, — думал он, глядя на уныло повесившего уши, почти загнанного, чалого.

Перлович, против обыкновения, не обратил внимания на ласки своего сеттера, который выражал свою радость веселым лаем и усиленными прыжками. Поднимаясь на ступени террасы, он чуть не упал, споткнувшись на спящего поперек дороги Блюменштандта; расходившаяся рука хотела и тут пустить в ход нагайку, но почему-то остановилась на взмахе.

Перлович швырнул в угол шляпу, почти посрывал с себя платье и сапоги и бросился на складную кровать...

В сакле было душно и сильно пахло какими-то пряностями.

Воспаленные мозги словно ворочались в голове Перловича, в ушах стоял непрерывный звон. Узорные гипсовые переплеты окон, сквозь которые искрились звезды, дрожали у него перед глазами.

— Фу, какая мерзость! — произнес он и сел на постели, спустив на пол босые ноги. — Этак, пожалуй, и с ума сойти недолго...

Длинная сороконожка показалась из-за резного карниза и быстро поползла по стене, над самой постелью. Расстроенное воображение Перловича представило ему это насекомое в громадных размерах: мохнатые ноги страшно топорщились в разные стороны. Он слышал даже шелест ее движения. Порывисто схватил он ближайший сапог, размахнулся, как будто хотел убить вола одним ударом, расплюснул ядовитую гадину и размазал ее по стене. Он начал пристально рассматривать эту отвратительную кляксу, в которой еще дрожали и шевелились размозженные части. «Эх, если бы также...» —  прошептал он и вздрогнул. Сонный Блюменштандт заворочался во сне и глухо замычал; высокая тень Шарипа на одно мгновение показалась в дверях и скрылась. Собака, поджав хвост, прошмыгнула в саклю и осторожно кралась с намерением занять свое обычное место под кроватью.

— Вот пытка, — думал Перлович. — И из-за чего я бьюсь?.. На кой черт мне все это, когда я и минуты не имею покоя... На, на, бери все! Играй, проигрывай, бросай, жги, проклятый! Только оставь меня, дай мне хоть дышать-то свободно...

Перлович сжал кулаки, вскочил на ноги и обращался в темный угол, словно он видел там кого-то, словно на этой, едва белевшей стене, чернела окладистая борода и спокойно, в упор смотрели на него два серых глаза...

— А потом опять нищета, опять лямка, и все эти мечты, все, что уже достигнуто... Да ведь это же все мое по праву... Мое!.. Он получил свою долю, даже больше, ведь это значит наступить на горло: подай, да и только, ведь это хуже разбоя; там потеряешь раз, другой раз примешь меры, а здесь и мер никаких принять невозможно...

Вдруг почему-то вспомнились Перловичу фразы: «Все как-то подозрительно... Отчего не произвести? откуда, что и как; все досконально».

— Ну, пускай производят! Где доказательства? Да и что я сделал? Разве это преступление? Это случайность, простая только случайность: не я, не он, другой, третий, всякий, да, да, всякий, без исключения, люди не ангелы. У кого мы взяли? Где? Разве тому что-нибудь нужно?! Руки врозь, ноги врозь, головы нет, падалью воняет... — вспомнилось Перловичу. Ему вдруг стало невыносимо душно в этой сакле, ему показалось даже, что от стен пахнуло и шибает в нос тем самым запахом падали. Босой, в одном белье, он вышел в сад и начал быстро ходить взад и вперед по средней аллее.

Долго он ходил таким образом; ночной воздух, сырость от пруда и от этой массы зелени одолели горячечный жар Перловича и пульс его стал биться ровнее. Вершины тополей и нарезанный зубцами гребень стены стали определеннее; небо светлело. В туземном городе перекликались петухи; утренний ветер колыхнул слегка ветви фруктовых деревьев и на дорожку со стуком упало несколько персиков. Перлович вошел опять в саклю, лег навзничь на кровать и закурил сигару. Все контуры окружающих предметов начали сливаться у него перед глазами; сеттер завозился под кроватью и стал усиленно чесать задней лапой за ухом. Стук этот показался Перловичу где-то далеко и едва доходил до его слуха.

Он задремал и дремота перешла в тяжелый, болезненный сон...

Народу сколько на площади!.. Кругом, куда только ни достанет глаз, все головы, головы, и конца нет этому морю голов человеческих. Волнуются, гудят и ревут эти живые волны и глухой гул, словно отдаленные раскаты грома, стоит в воздухе. Да это гром и есть: что-то красное, яркое блеснуло в очи и зубчатой стрелой прорезало темную тучу; загрохотало потемневшее небо и в этом грозном звуке слились миллионы голосов человеческих.

Все чернее и чернее, ниже и ниже, со всех сторон света надвигаются тяжелые тучи, словно хотят раздавить все живое своим натиском... Мало воздуха, дышать тяжело и уйти некуда от страшной смерти...

А там высоко-высоко виднеется маленький клочок голубого неба. Яркая звезда горит как раз посредине и прямой светлый луч с недосягаемой высоты спускается на мрачную землю... Туда, скорее к этому лучу... это дорога к спасению!.. Массы народа рванулись и хлынули. Он бросился туда же. Через головы упавших, расталкивая все встречное, пустив в ход кулаки, лоб и зубы, прокладывает он себе дорогу. За ним следом несется хриплая, пьяная ругань... дикие проклятия, стоны и вой раздавленных... Он уже опередил всех... Он уже много отделился от толпы... уже близко... Он добежал...

— Постойте, братцы, постойте, голубчики, не сразу... — суетится полицейский чиновник в мундире при всех регалиях и шпорах с малиновым звоном... — Городовые, чего смотрите?.. Ты куда, — обратился он к Перловичу, да потом спохватился, заметив на нем тоже светлые пуговицы и поправился: — Пожалуйте-с... пожалуйте-с... Здесь не приказано...

— Да отчего же! — чуть не плачет Перлович. — Всякому дышать хочется...

— Для народа, только для народа, — внушает чиновник и стремительно бросается в сторону.

— Ах ты Господи, ах ты олухи царя небесного! Стоят, свиньи, и не видят, что пьяного хлещет...

Несколько городовых, один пожарный и два синих мундира пробегают, запыхавшись, мимо Перловича; на него так и пахнуло махрой, луком и ржавой селедкой. Он воспользовался минутой замешательства, ухватился и полез вверх... Усиленно работает он и ногами и руками... «И зачем это его мылом намазали?», —  думает он и крепче прижимается к нему своей наболевшей грудью...

— То есть прямо на красное сукно, каналья, — рассуждает возвращающийся с распоряжения чиновник. — Меры ни в чем соблюдать не привыкли; трескают, пока с души не попретит... Да-с, господин, только для народа, а для дворянства и прочих сословий есть совсем особенное устройство... Да где же он?!

Чиновник обернулся — нет, посмотрел вправо, влево — нет, взглянул наверх и увидел высоко над собой усиленно дрыгающие ноги Перловича.

— Назад, назад!.. Вот народ-то; да назад же, говорят вам, назад слезайте...

Но Перлович не слушал и все лез и лез. Уже высоко поднялся он над землей. Взглянул вниз; словно муравейник кишел у него под ногами и не разберешь там ни светлых, ни темных пуговиц, ни синих мундиров, ни серых, заплатанных чуек: все слилось там в один неопределенный тон, в одну грязную, ворочающуюся массу. Взглянул наверх; мягким, манящим светом серебрится светлая точка и мечет во все стороны радужные лучи; но далеко еще до нее, много дальше того, что осталось сзади, а силы слабеют, порывистей становится горячее дыхание и медленнее работают усталые руки... Доползу ли? Господи!.. Он зажмурил глаза, чтобы не видеть ни этого блеска отрадного, ни этой ужасной тьмы под ногами, и все лез и лез. Долго он лез и снова открыл глаза; внизу уже ничего не видно и не слышно, а сверху, прямо на него, так и стремится светлая точка... Руки немеют, ноги готовы разжаться и повиснуть обессиленные... Еще бы немного, еще бы одно мгновение... Он протянул руку... Вот висит какая-то веревочка: только бы за нее ухватиться... Вдруг светлая точка погасла: ее словно загородила какая-то массивная тень — Батогов сидит верхом на перекладине, в руках у него дама с надогнутым углом.