На далеких окраинах

Марфа Васильевна вздрогнула и села на подоконник, прислонясь спиной к косяку и сложив на коленях свои обнаженные тонкие руки.

Из-за тонкой перегородки доносилось всхрапывание мужа и мерное тиканье лежащих на столике карманных часов.

Был уже второй час пополуночи. Созвездие Большой Медведицы запрокинулось почти к самому горизонту; усилившаяся темнота ночи напоминала о скором рассвете.

Три человека, держась под руки, волоча за собой распущенные сабли, шли самой серединой улицы.

Если бы кому-нибудь вздумалось наблюдать следы, оставленные ими на тонком слое уличной пыли, то наблюдатель заметил бы, что эти шесть ног, вооруженных шпорами, лавировали, как парусное судно лавирует против ветра: то они направлялись к одной стороне улицы, то вдруг поворачивали в другую.

— Слушай, — говорил один из них, — позволь мне, как другу, как самому искреннему другу, сказать тебе: оставь, понимаешь, оставь.

— О нет, это невозможно, — говорил другой. — У него слишком пылкий характер, у него...

— Да, черт возьми, я горяч; и я докажу это!

— Оставь, ну — оставь. Я не говорю: совсем оставь; это было бы невозможно, но теперь, в настоящую минуту...

— Ни за что! Идем и я докажу! Я докажу!..

— О боже, он сейчас упадет.

— Я пьян, да я пьян, но еще довольно тверд на ногах, чтоб идти туда, прямо к ней, и сказать...

Он сильно пошатнулся; а так как, в эту минуту, все трое пролавировали к сложенным в кучи кирпичам, приготовленным для какой-то постройки, то тут же и опустились на отдых, подобрав свое оружие.

— Меня хлыстом по руке! Нет, это уже чересчур.

— Но, ведь, она женщина, пойми ты, существо слабое; ну, опять там, нервы...

— Хлыстом публично.

— Да нет же, тебе говорят; видели это только мы двое. Значит, вовсе не публично.

— Друг мой, это было, так сказать, наедине.

— Эх! Как только вспомню, все переворачивает. Идем!..

— Ну, пожалуй, идем! Мне что? Мне все равно.

— Идем, так идем!

Все трое сидели. Тот, которого уговаривали, ожесточенно чиркал спичкой о свое колено. В зубах он догрызал окурок потухшей сигары. Вспыхнул синеватый огонек и ярко осветил нижнюю часть лица, рыжие усы, угреватые щеки...

— Да поднимите же меня, наконец.

Общество усиленно завозилось; при этом им сильно мешали их сабли, путавшиеся между ног, когда ноги и без того путались между собой. Наконец, они справились, снова стояли на ногах и могли продолжать свое путешествие.

Ночные путешественники прошли еще шагов полтораста, повернули в короткий и довольно узкий переулок и вдруг остановились, как вкопанные.

Их слух был поражен стройными музыкальными звуками, их опьянелые глаза остановились на одной точке.

Эта точка была — отворенное настежь окно; в окне, едва очерченное во мраке, легкое, полувоздушное видение.

Марфа Васильевна пела. Она пела без слов, без определенного мотива. Она не могла бы повторить того, что уже раз вылилось в звуках. И эта чудная, чарующая песня-импровизация, вырываясь прямо из переполненной души красавицы, росла и росла, расходилась вширь и ввысь, замирая далеко в ночном воздухе.

Рыжий артиллерист и его товарищи, неподвижные, окаменелые, стояли, не спуская глаз с певицы. Что-то хорошее, вовсе им незнакомое, закопошилось у них в груди; в опьянелых мозгах заворочалась свежая мысль.

Марфа Васильевна увлеклась: ее прекрасные, влажные глаза из-под густых, длинных ресниц смотрели куда-то в даль, ничего не видя. Она не замечала, что на плоской крыше противоположного дома проснулся сторож-татарин и слушал, оперши свою голову на жилистые руки. Она не замечала, как статный серый конь, стоя на приколе, под навесом, поднял свою умную голову и навострил чуткие уши; как ее любимица — косматая кудлашка, до сих пор спавшая спокойно на заваленке, зарычала, пристально вглядываясь в темноту... Она не замечала, что в десяти шагах от нее, словно столбы, врытые поперек дороги, неподвижно стояли три человеческие фигуры.

— Царица, богиня... — бормотал рыжий артиллерист. — Ангел, с неба слетевший...

Белые занавески у окна показались ему распущенными крыльями. Кровь прилила у него к голове; он пошатнулся. Он вспомнил и закрыл лицо руками.

— Хлыстом по роже... по роже, меня! — всхлипывал он и, вдруг, неистово вскрикнул: — Браво! Браво! Бис! — и кинулся к окну, протянув вперед свои руки.

— Ур-ра!!! — заорал, уже бог весть по какому вдохновению, один из спутников.

— Ату его! — подхватил другой. И оба, не понимая, что делают, бессознательно ринулись вперед и вскочили на приступку у окна.

Марфа Васильевна пронзительно вскрикнула и закрыла окно.

— Назад, не выгорело! — командовал рыжий артиллерист.

Кудлашка бросилась на него, но с визгом отлетела, подвернувшись под удар сабельных ножен. Сторож-татарин сплюнул свою табачную жвачку и, не переменяя положения, смотрел, чем это все кончится.

Глухой топот конских копыт, свернув с шоссированной дороги, приближался к месту действия. За калиткой послышались торопливые шаги и брякнула щеколда.

— Господа, не отставать! Скандал, так скандал!.. — бесновался рыжий артиллерист. — Начинай за мной... Марта, Марта, где ты скрылась?.. — взвыл он, поводя распаленными зрачками. Товарищи подхватили...

— О, явись к нам, ангел мой.

— А... ах куда ж ты провалилась?.. — вопил импровизированный хор.

На соседнем дворике, две или три собаки, подняв кверху морды, затянули в тон неожиданной серенады.

Калитка отворилась, и через порог переступил худощавый человек в одном белье, бледный от внутреннего волнения, едва сдерживавший подступающее к горлу бешенство.

— Господа, — начал он прерывающимся голосом, — вы не совсем удачно выбрали место для ваших музыкальных упражнений. Я бы вам советовал, капитан...

— А я вам советую, — оборвал капитан, — отправляться опять в свою постель и не мешать нам петь... Короче — убирайтесь к черту!

— Ведь мы не лезем же в спальню к вашей супруге, — нахально смеясь, вставил тот из певцов, на котором были докторские погоны.

Этой фразы было достаточно, чтобы терпение худощавого человека лопнуло. Он зверем кинулся на доктора, тот увернулся; удар пришелся на долю рыжего артиллериста. Они сцепились.

Недолго продолжалась борьба: силы были слишком не равны. Худощавый человек застонал под силой шести рук нападавших... Но тут подоспела неожиданная помощь.

Рыжий артиллерист вскрикнул и схватился за голову от страшного удара, сбившего у него фуражку. Доктор не устоял на ногах и растянулся: он не выдержал удара сильной конской груди; товарищ его бросился бежать, хотел перескочить канаву, отделявшую улицу от незастроенного пустыря, но запутался в своей сабле и упал головой вниз, на покрытое жидкой грязью дно. Между поверженными стоял всадник, спокойно глядя на дело рук своих. Он находился со своим гнедым конем у самого окна дома, так что правая рука его, вооруженная массивной киргизской плетью, опиралась на подоконник.

— Идите домой и заприте за собой калитку, — говорил всадник худощавому человеку. — Об этой сволочи не заботьтесь: они не повторят своей атаки. Покойной ночи, хотя правильнее сказать: доброго утра!

Он показал рукой на золотистую полоску утренней зари, на которой вырезывалась тонкая зубчатая линия хребта Ак-тау.

— Вот так; заприте же калитку... Ну, мой Орлик, с богом!

Он хотел тронуть своего коня, но почувствовал, как чья-то нежная, горячая рука, просунутая в щель слегка отворенного окна, сжала его грязную замшевую перчатку.

Марфа Васильевна наблюдала всю сцену сквозь кисейную занавеску. Она узнала всадника, узнала его густую, окладистую бороду, его слегка охриплый от бессонных ночей и попоек голос.

Оглушенные, озираясь мутными, бессмысленными глазами, поднялись на ноги несчастные, потерпевшие такое полнейшее поражение.

Снова все было тихо.

Сторож на крыше, удовольствовавшись результатом схватки и рассчитывая, что, вероятно, ничего интересного дальше не будет, крякнул, переложил жвачку из-за одной щеки за другую и заснул, пожимаясь под своей кошмой от утреннего холодка. Окна, ворота, калитка были наглухо заперты; кудлашка куда-то исчезла, и не было даже слышно ее рычанья. В канаве, неподалеку, кто-то возился, силясь выбраться.