Чертов мост

— О-о! Какая приятная встреча! Уполномоченный угрозыска, он же рабочий-геолог, он же мужик этой... (он грязно выругался). Ловко вы меня провели, сволочи! Не попался ты мне несколько дней назад там, в устье, я бы вам обоим сделал харакири!

— Заткнись ты!.. — не вытерпел я.

Витюля вдруг идиотски хихикнул и пустился наутек, петляя между кочками, как заяц. Сзади раздался выстрел, Витюля остановился, нелепо взмахнул руками и опустился на землю. Огородников, разгоряченный преследованием, с азартно искрящимися глазами, осадил лошадь рядом со мной.

— Что, ранили ее? — спросил он.

— Вроде бы.

— Ну ладно, не горюй, всяко бывает! Перевяжи ее, а я попробую догнать последнего.

И он круто повернул коня в ту сторону, куда ускакал последний бандит.

Я поднял девушку на руки и поковылял с ней к мосту. Дед сидел на выступе настила и набивал табаком трубку.

— Хотел я подранить ентого молодца, а потом подумал, может удрать, и тогда взял его на мушку, — виновато сказал он и засуетился возле Таси. — Травы бы, паря, прошлогодней нарвать, подстелить надо. Я сейчас веток ивняка наломаю, погоди.

Не выпуская из рук девушку, я сел на настил моста, стал ждать деда. Я глядел на бледное лицо Таси, на ее длинные черные ресницы, и мне казалось, что она спит сладким, непробудным сном; я чувствовал тепло ее тела, слышал легкое размеренное дыхание, видел слабую улыбку на ее губах. Руки мои затекли от тяжести ее тела, но я боялся пошевелиться, чтобы не причинить ей боль. Не знаю, долго ли так просидел. Очнулся от того, что меня кто-то потрогал за плечо. Это был Литвинцев. Он присел рядом, закурил.

— Как девушка?

— Плохо, — ответил я.

— Надо ее быстрее отправлять.

Мы настелили веток ивняка, сухой травы и уложили Тасю на телегу. В стороне Царского тракта, куда ускакал Огородников, преследуя бандита, послышалось несколько выстрелов.

— Бойцы успели туда? — спросил я.

— Едва ли, пожалуй, нет — они только что скрылись на опушке, а стрельба дальше.

— Значит, Огородников один с бандитом.

— Да, пожалуй, — подтвердил Литвинцев. И добавил: — Горячий он, можно сказать, невыдержанный. Была бы у него выдержка — может, меньше бы потеряли бойцов и больше бандитов взяли живыми. Дикая голова...

— Не вытерпел все-таки?

— Без всякой подготовки напрямик полез. Смелый парень, но бесшабашный, командовать ему нельзя.

— Ну, а с главарем, с Косым, как?

— Живым не дался — застрелили.

— Туда ему и дорога...

Стрельба прекратилась — значит Огородников вот-вот появится. Я засобирался. Мы решили, что с дедом Евлампием повезем девушку через Ушумун на Усть-Ундургу, а оттуда поездом отправим в Читу. Литвинцев же с Огородниковым разберутся до конца с бандой и пойдут с отрядом обратным путем на Бушулей. Огородников не появлялся. Я поехал, а Литвинцев остался ждать его. Но не пришлось ему увидеть Огородникова живым — его подстрелил последний бандит.

В НАЧАЛЕ июля я попросил недельный отпуск, чтобы съездить в Ушумун, к деду Евлампию, проведать мою боевую подругу Тасю Воронову, которая уже больше месяца находилась у стариков на излечении. Тогда еще по дороге на Ушумун Тася совсем было затихла и казалась мертвой. Но дед, взяв ее за руку, сказал:

— До Ушумуна додюжит, а дальше рисково везти, — когда подъехали к дому, он припал ухом к ее груди, послушал, сощурил глаза и заключил: — Однако она живая.

Он быстро сбегал в избу, принес осколок зеркала, приставил его к губам девушки и уверенно сказал:

— Жива, паря, гляди!

Зеркало чуть затуманилось. К сообщению этому я остался равнодушным, так как не считал ее мертвой, не мог допустить мысли, что ее убили, не верил в это. Но потом на меня навалился страх: как ее оставишь здесь? Ни хорошего врача, ни лекарств...

Дед понял мое беспокойство.

— Ей нужен покой, хороший воздух и добрые харчи... Тут все будет, — убеждал он меня. — А лечить Мироныч своей мумией и травами будет. Мы ее живо поднимем на ноги, японский бог!

— Ну что ж, деда, пусть остается. Видать, и впрямь ей здесь будет лучше, — согласился я.

Бабка при виде девушки принялась было причитать, но дед на нее цыкнул:

— Рано хоронишь, старая, наперед постель сготовь, принимай подраненного человека...

Бабка утерла платком глаза и молча ушла в избу.

Дед достал кисет, набил трубку и, раскурив, почмокал губами.

— Не горюй, паря, езжай спокойно и будь в надежде: скоро твоя молодуха станет на ноги.

Он глубоко затянулся, выпустил в бороду сизую струйку дыма, сплюнул.

— Однако работенка-то у ней неподходящая, не бабья. Ты ее не пущай больше — пусть сидит дома, стряпает тебе крендельки да детишек нянчит — это больше бабам подходит, чем гоняться за бандюгами.

Я не ответил, не до разговоров мне было. На душе горько: жаль товарищей, жаль горячего Огородникова, нелепо погибшего от пули последнего бандита, жаль погибших и раненых активистов — бойцов, жаль Тасю. Было тяжело от того, что возвращаться придется одному. Как я посмотрю в глаза Дюкову, Каверзину?..

Как только мы положили Тасю на кровать, дед Евлампий наспех попил чаю и засобирался в дорогу.

— Поеду к Миронычу за травами, да его самого сговорю присмотреть за девкой.

Бабка Акулина его не удерживала.

Я всю ночь просидел у изголовья девушки, смачивая ее губы и лоб влажной тряпкой: у нее поднялся жар. Бабка Акулина тоже сидела рядом, то и дело тихо вздыхала и что-то потихонечку нашептывала.

А утром, со вторыми петухами, приехали старики и навезли лекарств. Дед Мироныч, как обычно, плевался и с горечью говорил:

— Варнаки! Сволочи! Загубили молодуху, язва их побери! — Он внимательно осмотрел рану, приложил ухо к груди, пощупал пульс.

— Тяжело ей, горит вся, легкое задето, — заключил он. На минуту задумался, как будто что-то вспоминал, покрутил рыжеватый ус, глубоко вздохнул. — Ну чего ты, Акулина, стоишь как пень! — вдруг напустился он на бабку, безучастно стоявшую у печи. — Неси бруснику, сок нужен, а потом вот из этой травы делай взвар! — Обернулся к деду Евлампию: — А ты, кум, зарежь гуся, да пожирней — жир нужен.

Старики молча вышли исполнять приказания Мироныча, а он, разгоряченный и увлеченный лекарским делом, продолжал ворчать:

— Остолбенели, что ли? Человек при смерти, а они скорбят — нет бы делом заниматься, язва их побери. Ишь, век доживают, а как человека на ноги поставить — не ведают.

Он размотал тряпку с баночки, все той же заветной баночки, в которой хранил чудодейственную «мумию».

— Эту вот штучку не каждому доводится иметь, — повертел он на свету баночку и с каким-то особым удовольствием втянул терпкий запах лекарства. — Только я, дед Зайцев, на всю округу имею это чудо, нету его ни у кого более. Каких ран только не залечивал, бывало... Сперва не верили, шаромыжником называли, а теперь как нужда, так ко мне с мольбой: исцели, Мироныч.

Его добрые глаза вдруг заискрились радостной уверенностью человека, сделавшего добро людям, знающего себе цену, сознающего, что может помочь человеку, оказавшемуся в беде.

— А ты знаешь, паря, как я нашел эту мумию? Раз бродил с ружьишком в тайге под Курулей, подошел к высоким скалам, поглядел вверх: а над скалами в небе дерутся два орла, аж перья летят. Долго я наблюдал эту баталию. Один орел упал камнем на скалу, а другой улетел прочь. Вдруг вижу: тот, что упал, стал чего-то копошиться. Я подобрался ближе, присмотрелся, а он клювом что-то сдирает со скалы и мажет себе разодранную грудь. Тогда я смекнул, для чего он это делает — залечивает раны. Я кое-как взобрался на скалу, наскреб вот этой штуки. Когда слезал со скалы, то разодрал руку и тут же смазал. Через пару ден от раны след простыл. А потом людей лечил. Один мужик из политических сказал, что эту штучку ученые лекари знают — мумией зовется она.

— Верю тебе, деда, очень верю, и надеюсь, что Тасю ты вылечишь, — искренне сказал я.