Чёрная сова

Репей наверняка слышал всё, о чём Терехов шептался со служителями в храме: акустика под сводами была великолепной. Слышал, но держался почти спокойно, с достоинством и смиренностью, как, должно быть, и полагалось послушнику, ушедшему от страстей мира в монашескую келью. И это вызывало уважение, даже несмотря на сложные личные взаимоотношения: Андрей понимал, что не смог бы вести себя, как сейчас Жора, который продолжал демонстрировать свой мужественный характер, как в училище и впоследствии на Алтае. Замаскироваться под серым балахоном оказалось невозможным — Репей был узнаваем не только по тембру голоса, к тому же обращение по старому прозвищу выдавало в нем бунтующий нрав.

— Здорово, Шаляпин.

Это погоняло Терехову дал когда-то именно он, Репьёв, и не из уважения за его голос, скорее всего, он даже плохо представлял, как звучал этот великий бас. Его привлекла разбитная и в общем-то неблагозвучная фамилия певца, происходившая то ли от слова «шляпа», то ли от слова «шаляпа» — то есть размазня, разиня, рассеянный человек.

Это уже Фёдор Шаляпин своим талантом стёр первоначальное значение и возвеличил свою фамилию так, что никто и не помнил, как в вятских краях называют растяпу.

— У тебя ничего не выйдет, — обречённо заключил Жора, точнее, теперь послушник Егорий, проходящий «курс молодого бойца». — С венчанием не выйдет. Она некрещёная. Как ты встанешь с ней перед алтарём?

— Никак, — честно отозвался Терехов.

— То есть?

— Я не собираюсь венчаться, — он не хотел особенно вдаваться в подробности. — Это необходимость, обязательное условие.

Казалось, Репья возмущали только пыльные ботинки Андрея — выше он не поднимал смиренного взгляда.

— Нацелился в Норильск? — угадал Жора. — А паспорта нет. К тому же она в розыске.

Или он освоил в монастырском карантине науку провидчества, или думал, согласуясь ещё со старой, полученной в училище оперативной логикой.

— В Норильск, — признался Терехов.

— Не успеешь.

Андрей глянул на него вопросительно и уловил нечто вроде ухмылки, скрываемой подросшей густой бородой.

— Там скоро снег выпадет, — пояснил Жора, — если не выпал ещё, и морозы...

— Поэтому и не до венчания.

— Тоже не получится.

— Почему?

Он бы сразу ответил, но помешал нищий, пересчитывавший брошенные ему монеты, — верно, на бутылку пива не хватало. Осмелился, звеня медалями и волоча за собой ненужный костыль, подковылял к Андрею.

— Мужик, добавь два с полтиной. Ну, чё тебе для афганца жалко?

— Сгинь, бес паршивый, — вдруг прошипел Жора, и сразу стало ясно, что его здесь используют не только как рабочую силу, но ещё и по назначению, как стражника. — И чтоб к забору на выстрел не приближался!

Нищего будто ветром снесло: оказывается, послушник был тут в авторитете, по крайней мере, среди побирушек. Репей понял, что погорячился, переборщил, запоздало спохватился и снова смиренно потупил взор.

— В Норильске погранзона. Без пропуска билетов не продадут.

Это прозвучало, как приговор.

— Почему погранзона? — обескураженно спросил Терехов.

Всё же на миг показалось, что Репей огрызается, злорадствует, поскольку ответ был далёк от смиренного, подобающего человеку, обречённому теперь на повиновение и послушание.

— По кочану.

— Вроде бы отменили? И город открыли!

— Вроде бы — да. Но проверяют паспорта и требуют пропуск. Не видишь, что в государстве творится? Вторая война на Кавказе, терроризм, захват заложников...

И опять, как с нищим, он спохватился, укротил бунтующий нрав и молча упёрся глазами в землю. Показалось, что эта его внезапная дерзость стала последней каплей, переполнившей чашу раскаяния. Он одёрнул балахон, как некогда гимнастёрку, поправил шапочку на голове, и палец заученно попытался нащупать кокарду.

— Ты что, не знал? — уже будто бы участливо спросил он. — Всегда была зона, весь Таймыр... За месяц надо заказывать. Через месяц реки встанут, жизнь замрёт... А ты обрадовался! Хотел с маху?

Было непонятно, чего больше в его словах — сожаления или злорадства. Его товарищ, с которым они разбирали леса в храме, отнёс трубы и встал поодаль, с интересом прислушиваясь, о чём они шепчутся. Не вытерпел, окликнул:

— Егорий, ну пошли, что ли, брат?

Жора на него внимания не обратил.

— Тебе надо её спрятать, до весны. Лучше до следующего лета. В надёжном месте. Иначе погубишь.

Терехов ощутил толчок внезапной злости, смешанной с сиюминутным разочарованием.

— Где спрятать? — рыкнул он. — До лета...

— Верни на Алтай.

— Ага, сейчас. Едва оттуда вывез!

— Хочешь встретить солнце на Таймыре? — с явной издёвкой спросил Репей. — Надеешься, что поможет?

— Не твоё дело! — бросил Терехов и пошёл к монастырским воротам. — Сиди тут и замаливай грехи!

— Погоди, Андрей, — Жора не отставал. — Что ты сразу? Ну, прошу тебя, не уходи! Я ведь ждал!

— Ждал... — на ходу огрызнулся Андрей. — Зачем?

— Знал: судьба нас просто так не разведёт!

— Мне это неинтересно.

И тут Репей забежал вперёд и сначала пригнулся, будто хотел на колени встать, но передумал и выпрямился в штык.

— Прости, брат. Душа у меня ещё не очистилась от скверны, бродит, мутит, как с похмелья. Но борюсь! Я ведь, и правда, ждал тебя. Знал, что когда-нибудь придёшь. Мне перед тобой исповедаться надо.

Сказано было с таким внутренним содроганием и неожиданной искренностью, что Терехов ощутил прилив смешанных чувств — неприятие чужой боли и некую будоражащую, колкую энергию, источаемую от его слов.

— Не надо исповедей, — со скрываемым отвращением вымолвил он. — И так всё знаю. Лучше молчи. Я тебе не поп!

— Но мне надо выговорить, выскрести всё из души, — как-то кисло пожаловался бывший бравый капитан, сглотнул пустым горлом, прокатывая комок или шар по гортани.

Андрей же почему-то вспомнил, как они парились в бане на заставе, и Жора глотал, не жуя, варёные яйца.

— Слушать не хочу, — отрезал он. — И не могу.

— Твоя воля, брат, — покорно согласился однокашник. — Ждал, думал — выслушаешь...

— У тебя, наверное, есть, кому слушать!

— Есть, — согласился «новобранец» Егорий. — Только я хотел сказать... то, что никому не смогу сказать, даже духовнику. Но ты справедливо меня осадил, благодарствую. Во мне ещё столько грязи, обиды, которая не отстоялась, не вызрела, как грязь...

— С какой стати в Норильске погранзона? — усмиряя кипение чувств, спросил Терехов. — Мне сказали — открытый промышленный город.

Жора пожал плечами.

— Весь Таймыр — особая зона. С севера у нас граница почти не прикрыта.

— Не было печали... И что посоветуешь?

— Не посоветую — помогу, — вдруг с готовностью заявил однокашник. — Ты женитьбу затеял, чтоб паспорт поменять?

-Ну.

В голосе его все-таки послышалось облегчение.

— Так и понял... Только в милицию с обменом не суйся. Её сразу арестуют, она во всех розыскных базах забита, я проверял. Найди надёжного человека в МВД — и через него, за деньги... У меня есть один продажный лакей!

— Уже нашёл, дальше что?

Жора поплутал взглядом по монастырскому двору, испытывая явное желание посмотреть однокашнику в лицо.

— Смотри, чтоб не обманули. А то и бабки получат, и сдадут потом.

— Как сделать, чтоб не сдали?

Он помедлил, разглядывая ботинки Терехова, и вроде бы даже усмехнулся.

— Наивный ты человек, Шаляпин. Может, у тебя что-то и получится с Таймыром. Ты чище меня...

И осёкся, вспомнив, что обещал избавить однокашника от исповеди. Наверное, он нарушал монастырские правила и этикет, учил мирского человека дурному, однако в армии курс молодого бойца потому и назывался карантином, что там выявлялись и лечились все болезни, и не только физические.

— Снимай на телефон, на диктофон пиши все разговоры, — со вздохом сожаления заговорил Жора. — Прямо в наглую, без стеснения, чтоб искушений не было. Хотят бабок — поймут и стерпят. Такой у них бизнес.