Про косматых и пернатых (рассказы)

— В овраг уж не пойдем сегодня. Завтра утречком счастья попытаем, гудел над ухом Мишкин голос. — А сейчас куда с тобой таким?

Мишка проводил Алешу до самого дома. На прощанье сказал ободряюще:

— Ты крепись, Алешк. Пройдет все. Завтра выследим волчицу, башку на отсеченье!

…Но «пытать счастье» наутро Алеше не пришлось. Всю ночь он метался в жару, сбрасывая холодный компресс, который накладывала ему на лоб встревоженная мать. Виделся ему сказочный дремучий лес до неба. Над лесом, озаряя его каскадом радужных лучей, величаво пролетала Жар-птица, а Мишка целился в нее из рогатки.

Чуть рассвело, мать отправилась в районную больницу за врачом. Проснулся Алеша поздно. Утро выдалось прохладное, ветреное. Снаружи глухо ворчали сосны и скребли ветвями по крыше. Проворные облака, похожие на рваные простыни, то закрывали солнце, то снова выпускали на ясную синь, и тогда на подушке у Алеши принимались плясать веселые светлые зайчики.

Неожиданно у постели появился Мишка, босой, в неизменном парусиновом картузе.

— Задувает сегодня! — сказал он вместо приветствия и присел на табуретку возле кровати. Оглядевшись, добавил: — Тесновато у вас здесь, а так ничего вообще-то, жить можно.

— Можно жить, — с натугой просипел Алеша и закашлялся.

— А я тебя там все жду, жду! Все нет и нет тебя. Дай, думаю, зайду. А ты, хозяйка говорит, хвораешь, оказывается.

Алеша виновато улыбнулся, пощупал влажное полотенце на лбу.

— Тебе бы чаю горячего с малинкой, — хмуро посоветовал Мишка. — Могу принесть сушеной. У нас есть. Сам собирал летось. А еще у деда Андрея меду выпрошу. Тоже помогает от простуды. Вчера это ты простыл. Не надо бы купаться так долго.

— Ты не заботься. — Чтобы снова не раскашляться, Алеша ухватился за горло. — Доктор придет, лекарства даст.

— Подумаешь — заботы! — хмыкнул Мишка. — Если чего нужно, только скажи, я всего добуду.

В лесу бушевал ветер. Быстрые облака набегали на солнце, опаляя рваные крылья. Птицы давно умолкли.

Неожиданно в разноголосом шуме леса выделился знакомый переливчатый посвист. Ветер не смог заглушить песенку, простую и чистую, как звон апрельской капели.

— Ты чего это? — Мишка удивленно уставился на преобразившееся лицо друга.

— Тсс! — Алеша погрозил пальцем. — Тихо! Это она поет…

— Кто «она»?

— Ну… та самая… Жар-птица. — Васильковые глаза Алеши так и лучились радостью.

Мишка ухмыльнулся:

— Нашел тоже Жар-птицу! Самая что ни на есть иволга. Простая иволга! Она еще под дрозда подпевать может. А еще кошкой кричит.

Бывают же мастера ломать хрупкую сказку! Все, к чему прикасаются их скучные руки, становится сразу обыденным, будничным, неинтересным. Мишка по-своему истолковал причину, почему так сник, помрачнел его маленький приятель.

— Ты и впрямь ее не видел ни разу, иволгу-то?

Алеша отрицательно покачал головой.

— И очень хотел бы увидеть?

Задумчиво глядя в окно, Алеша тихонько кивнул:

— Очень… Она, знаешь, во сне мне привиделась. Красивая! Будто радуги осколок.

Алеша прикусил губу, испытующе покосился на Мишку — не смеется ли? Нет, тот не смеялся. Что-то сосредоточенно обдумывал, собрав морщинки у переносья.

— Ладно! — Мишка решительно поднялся. — Пойду я. Малинки тебе принесть надо и медку. А иволгу увидишь, может быть… Если повезет.

И он ушел, не прощаясь.

Помутневшие облака неслись теперь плотными рядами и наконец совсем полонили солнце. Глухо роптали сосны за окном. Несколько крупных градинок цокнули по звонкой крыше, подскакивая, покатились вниз. Алеша поежился, натянул одеяло на плечи и забылся в тяжелой дреме.

Вернулся Мишка не скоро. Деловито поставил на стол стакан с медом, пристроил рядом бумажный кулек с черной сушеной малиной и полез за оттопыренную пазуху. Он еще не нащупал того, что принес, а у Алеши отчего-то больно защемило сердце.

С медлительной важностью Мишка извлек из-за пазухи убитую птицу. Она была чуть покрупнее скворца, с опереньем чистейшего золотисто-желтого цвета, как предрассветное облако. На крыльях — черные траурные полоски. Изящная удлиненная головка с кровяным пузырьком на клюве скорбно упала вниз, когда Мишка торжественно растянул свой трофей за кончики крыльев.

— Вот она, твоя Жар-птица! Для тебя старался-добывал. На вот! Бери! Смотри теперь, сколько хочешь.

Но Алеша уже ничего не видел. Скорчась на постели и обеими руками прижимая к лицу подушку, он горько, безутешно плакал.

— Я хотел живую… Я хотел видеть живую… в лесу! — стонал мальчуган, терзаясь непоправимостью случившегося.

А Мишка слушал и недоумевал: ведь никогда в жизни не испытывал он, как это больно, когда убивают Красивую сказку.

МЕЧЕНЫЙ

Весна в том году выдалась ранняя, неровная. Днем под жарким солнцем плавилась смола на бронзовых стволах сосен, а ночью ветки прогибались под тяжестью холодных сосулек.

В ельнике да по северному склону лесного оврага еще лежал снег, а на южной стороне, возле прогретых солнцем корней, уже затеплилась первая жизнь. Прокалывая ржавые прошлогодние листья, потянулась на свет нетерпеливая травка, и красавец подснежник, укутанный в бархатистую шубку, выглянул из-под слежавшейся хвои.

Как-то вечером сюда, в тихую лесную глухомань, забрела зайчиха. Поводила ушами, принюхалась и бесшумными скачками направилась вдоль оврага. Зайчиха была очень осторожна. Хрустнет ли где иссохшая веточка, упадет ли с дерева кусочек коры, она тотчас распластывается на земле и лежит недвижимо, кося по сторонам выпуклыми немигающими глазами; потом выставит торчмя одно ухо, прислушается и, успокоенная, заковыляет дальше.

Открытые лесные полянки она старалась проскочить побыстрее, не задержалась и в просторном бору. Лишь в непролазной чащобе дубняка зайчиха осмелела и с деловитой поспешностью принялась выискивать что-то в кустах. Придирчиво обнюхивала каждый сучок, швырялась в полуистлевших листьях. С особой тщательностью она обследовала трухлявый пенек, словно щетиной обросший колкой молодой порослью. Вокруг него зайчиха напетляла замысловатый лабиринт следов и вдруг сильным прыжком метнулась в сторону. Грузное тело ее плюхнулось возле самого пенька на подстилку из древесной гнили и спрессовавшейся листвы. Не раз еще показывались из-за пенька большие настороженные уши, не раз белячиха вставала столбиком и внимательно осматривалась. Убедившись, наконец, что за ней никто не наблюдает, она закопалась в листья и затихла…

Ночью у нее родилось шестеро зайчат — шесть маленьких пушистых шариков. Они совсем не пищали, как детеныши других четвероногих, не расползались по сторонам, а сразу уцепились за набухшие соски матери и принялись сосать. Потом с раздутыми животиками стали один за другим отваливаться от сосков. Когда отцепился последний, измученная мать прикрыла задремавших малышей листьями, выпрыгнула из гнезда на свой старый след и исчезла в темноте…

К утру похолодало. Влажные дубовые листья в незатейливом заячьем гнезде начали похрустывать и коробиться от мороза. Новорожденные закопошились. Те, что лежали с краю, норовили протиснуться в середку, где потеплее. Самый крупный зайчонок, который сладко спал, пригретый со всех сторон тельцами братьев, оказался вдруг с краю и проснулся от холода.

Зайчонок беззвучно чихнул и зашевелил своим удивительно чутким носиком. Лесные запахи породили у малыша смутное ощущение, будто из темных глубин леса доносится чей-то властный призыв. То был голос инстинкта. Послушный его зову, зайчик выбрался наружу и отправился в свое первое путешествие в неведомый мир.

Голубыми искорками вспыхивал иней на метелках прошлогодней травы, похрустывали промерзшие хвоинки под крошечными лапками. Нелегок был путь малыша. Ведь в своем непомерно раздутом животике он волочил почти столько же материнского молока, сколько весил сам. Попробуй-ка потащиться с этаким грузом через узловатые корни, протискиваться под хворостинами! В безопасных местах — за грудкой листьев, под кочками — зайчонок останавливался перевести дыхание и осмотреться. Затем снова терпеливо карабкался через канавы и корни.