Он улетел

Татьянин Михаил

Он улетел

Михаил Татьянин

ОН УЛЕТЕЛ...

Сейчас я могу рассказать вам все, как было. Уже могу, потому что привыкла к мысли, что буду теперь жить без него...

Алексей приехал после окончания института. Приехал ко мне, своей невесте. Мне завидовали все девчонки, не верите? Еще бы, жених учится в московском институте - и не забыл, не променял на какую-нибудь москвичку... Женихом и невестой мы были с седьмого класса. Его седьмого. А я была, смешно сказать, в пятом. Может, наша любовь и родилась из глупой дразнилки, назло всем? Началось с того, что он помог мне застегнуть крепление на лыжах, когда катались с увалов за селом, а по-настоящему - в один дождливый вечер, когда мы долго-долго сидели под тополями в Школьной аллее. Мы почти ничего друг другу не сказали, но почувствовали, наверное, одно и то же - что одному без другого нельзя.

Потом Алеша уехал в Москву, поступать в один-единственный на всю страну институт, к одному-единственному профессору. Он не сразу поступил. Год работал лаборантом и занимался самостоятельно. Зато потом его почти тут же перевели на второй курс. Он так любил физику, я не знаю, как... как одушевленный предмет, что ли. А я еще не понимала, что к призванию, к науке можно ревновать. Он должен был стать великим ученым, уже в институте подобрался к решению какой-то сложной проблемы, и его прочили в ведущую лабораторию. Мне стыдно теперь, что я так мало этим интересовалась. Знала бы о нем много больше... Ну вот, после института Алеша приехал за мной. За дурочкой, которая всего-навсего окончила наш лесной техникум и работала в нашем же лесничестве. Он хотел забрать меня в Москву.

Дни с Алешей были светлые и теплые, как солнечные зайчики. В один из них, уже последних, предотъездных, мы пошли прощаться с нашими местами. Отправились вверх по реке Белянке, за детский санаторий, туда, где скалы сжимают ее русло, как пальцы змеиное тело, и она извивается, бурлит в бессильной ярости. На перекате получается маленькая Ниагара - тугие струи рвутся на тонкие ленточки, разбиваются в пенные клочья о могучие лбы валунов. И вдруг возникает широкая заводь, будто раскрытые ладони приняли сердитую Белянку и успокоили ворчунью... На берегу же склонились над самой водой березки, о чем-то переговариваются, шепчут листвой; трава забралась даже на камни посреди потока, манит своей шелковистостью. А поодаль сумрачно толпятся сосны - это их царство, и они стерегут его, шеренгами вытягиваясь по склону. И главное, запах. Не редких цветов, нет. Так густо и постоянно пахнут только деревья. Я бы запечатывала этот целебный, настоянный на хвое воздух в банки, как лекарство, и рассылала бы по всей стране. Вот было бы здорово!

Я отвлекаюсь, да? Ну ладно, значит, прошли мы с Алешей по Медвежьему логу за детский санаторий, по крутой тропке спустились, цепляясь за корневища, выгнувшиеся, словно поручни. На полянке разбили лагерь. Вскоре уже пили чай со смородиновым листом, и с малиновым, и с душицей, и с мятой, - это такой коктейль, что любой бармен позавидует!

Алеша рассказывал, какие трудные были экзамены, как комиссия спорила о его дипломной работе. Он не хвастался, он вообще не знал, что это такое: был убежден, что человек должен всегда делать свое дело хорошо, на совесть, иначе - зачем? И он не был фанатиком, не был аскетом. Я горда тем, что занимала в его жизни главное место. Пусть делила его с наукой, но это для кого как... Я была согласна на его вечную занятость, на беспокойную судьбу. Он мне нравился именно таким - напряженным, всегда немного нездешним. У нас была впереди вся жизнь, ему многое предстояло совершить, я должна была помочь ему. И о другом не мечтала.

Я слишком много говорю о нем, опять отвлекаюсь? Но это для того, чтобы вы его хоть немного узнали, тогда вам будет понятнее его поступок: он не мог иначе. Он был человеком прежде всего, а это все не то, что я сказала о профессии, об открытиях - без этого-то можно, нельзя без человека. Вот это и есть самое настоящее призвание, самая главная способность.

Мы сидели над Белянкой, горький дымок отгонял комаров, и было невыносимо хорошо. Так хорошо, что начинаешь чувствовать обреченность этой минуты счастья. Миг - и она уйдет, скроется в дырочке песочных часов, именуемых вечностью...

Наверное, странно, что я так говорю - напыщенно, витиевато? Просто я писала стихи, знаете, для себя, ну и в газету тоже. Правда, только одно опубликовали - ко Дню работников леса. Там было про живые души деревьев, которые сродни людским. Не я, может, первая это придумала. Но я их вправду чувствовала, я с ними разговаривала.

А с Алешей мы сидели и молчали. Мы знали мысли друг друга. И тогда... Тогда появился светлый треугольник.

Клин рассеянного света вырастал из камня - небольшого островка в двух метрах от наших ног. Мы не испугались, потому что пугаются, когда подозревают что-нибудь плохое, а мы даже не способны были в тот момент думать о плохом. А просто непонятного боятся только дети, это мне уже давно Алеша объяснил. Мы смотрели, и прошло очень мало времени, может, с полминуты, как клин вырос до двух метров в высоту и настолько же расползся внизу. Он как бы утверждался на камне, подобно циркулю или землемерному аршину... или сажени?

Зеленоватый, будто рассыпчатый свет был похож на морскую волну, в самом гребне своем просвеченную солнцем. Свет завораживал, притягивал...

Алеша вскочил на ноги, сказав что-то насчет зеленых человечков. Что именно, я не запомнила, потому что тут зеленый свет заколыхался, как занавес перед сценой, и мне показалось, что он сейчас раздвинется и начнется какое-то неведомое представление. Вместо этого я услышала у себя в голове голос. Точнее, сначала просто звук, мерный и бесстрастный, как стук метронома, но проникающий в каждую клеточку, током пронизывающий тело. Лишь через некоторое время я поняла, что звук рождает слова:

- Земляне, люди, вы так себя называете. Вы разумны, поэтому я обращаюсь к вам. Это не заранее обдуманная и запланированная встреча. Меня вынудила к тому необходимость...

Я инстинктивно вцепилась в Алешино плечо: меня затрясло от неожиданности. А Алеша весь ушел в себя, обратился в слух.

- Я оказался на вашей планете случайно и, скорее всего, останусь здесь навсегда. Вы должны всего лишь выслушать меня, об этом только я прошу. Вы разрешаете мне говорить?

Голос замолк. Я не могла в этот момент выдавить ни слова, за нас ответил Алеша:

- Да, пожалуйста, говорите.

Меня удивило его спокойствие. Потом-то я поняла, что он был потрясен не меньше меня, но сумел остаться ученым: в любой ситуации больше тратить времени на сбор информации и меньше всего - на эмоции. А внутри нас опять зазвучали слова, как комочки льда, скользя вдоль позвоночника, покалывая затылок.

- Я умру на вашей Земле, это случится скоро, очень скоро... У меня была цель - долететь до своей планеты, доставить очень важные данные о процессах, приводящих к исчезновению звезд. Это тайны первоматерии... нам удалось их чуть-чуть приоткрыть, но какой ценой!.. Звезда, у которой мы дрейфовали, находилась в стадии умирания. По нашим расчетам, она должна была угаснуть и мирно остыть. Произошло иное. Будто неожиданный толчок изнутри изменил весь процесс - звезда начала сжиматься в угрожающе короткий срок. Это было похоже на самоубийство! Наш звездолет - по существу, небольшая планета - не успел сойти с круговой орбиты, он был сорван чудовищно возросшим гравитационным полем и начал падать. Спастись мы не могли. Нулевой объект, или черная дыра, как вы их называете, впрессовывает в себя все окружающее. Это были самые страшные для меня минуты, часы или годы. Понятие времени там не имеет никакого значения. Была лишь одна возможность что-то предпринять. Нулевой объект искривляет пространство, сворачивает его. Наши двигатели работают по тому же принципу. Решено было их ударом компенсировать нарастающие возмущения окружающей среды и в этот момент неустойчивости орбиты запустить спасательную шлюпку. Скорлупка должна была оторваться от корабля на высокой круговой скорости и выйти из зоны коллапса. На ней не было двигателей, сворачивающих пространство, возвращаться домой нужно было в обычном космосе. Поэтому на шлюпке нужен был пилот - ни один автомат не может пройти такой путь, сколь бы совершенной ни была его программа.