Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

В лампе догорают остатки керосина, время от времени лампу приходится покачивать, чтобы не высыхал фитиль, а я все брожу по карте от склада к складу, от имени к имени тех людей, которые совсем недавно жили в лесу.

Склады еще есть, но уже нет Ивана Петровича, тихого, умного старика. Старик знал, как делать легкие быстрые лодки, не боявшиеся никакой волны. Говорят, что Иван Петрович был удачлив на рыбу и легок на характер. Дедке Писарю на рыбу везло меньше. Вместо добрых лодчонок дедка оставил после себя память о неугомонном, ловком на выдумку и шутку человеке. И теперь, собравшись за ужином, мы нередко вспоминаем, как у Долгого озера дедка Писарь варил уху из большущего окуня. Писарь приготовил котелок, положил туда рыбину и принялся разводить огонь. Тем временем окунь выпрыгнул из котелка. Дедка не заметил пропажи, сварил уху и серьезно утверждал, что уха без рыбы была очень вкусная.

Из всех хозяев лесных озер сейчас остались только дедка Степанушка, Иван Михайлович и Васька. Васька ходил проведывать Домашнее озеро еще весной по тяжелой болотной дороге. Я знаю, что придут сюда и дедка Степанушка, и Иван Михайлович, знаю хотя бы потому, что не жить им без леса, как не смог жить на новом месте Федор Тимофеевич.

Федор Тимофеевич до прошлой осени был крепким, здоровым стариком. Он долго не соглашался покидать свою родину, долго не поддавался на уговоры родных и близких уехать из леса, но потом уступил и не протянул даже до весны.

Смерть Федора Тимофеевича может показаться сказкой тому, чья жизнь походит на жизнь залетных птиц.

Старик родился и вырос в лесу. Лес для него был домом, он никогда не покидал его, а если и случалось на время выйти из леса, то тяжело и долго болел душой по отхожим озерам. Старика похоронили там, где он должен был постичь новые законы нового для себя мира. Я видел его простенькую могилку на деревенском кладбище и очень верил тогда, что есть на земле такие люди, которые раз и навсегда выбирают себе только один мир, и этот мир диктует им свои условия…

Мир леса. Он жил сейчас рядом со мной. Он звал и отпугивал человека, который собирался первый раз вступить в него. Да, я собирался только вступить, только поглядеть и вернуться обратно, еще не зная, что лес умеет навсегда оставлять у себя людей. Это тоже было законом, самым жестоким и щедрым законом леса, законом, который, правда, касался не каждого человека, вошедшего в тайгу.

Лес и тайга — эти два понятия живут сейчас рядом со мной. Я знаю, что совсем недалеко, в Вологодчине, редко когда услышишь слово «тайга». В Вологодчине — лес, там меньше таежных троп, меньше охотничьих избушек, там чаще поселения и больше пустых, открытых мест, оставленных после себя леспромхозами. В Вологодчине редко скажут: «Горит тайга». Тайга может загореться в Сибири, на Урале. Тайга может гореть по Вычегде, по Северной Двине. И там, на востоке и на севере, редко когда услышишь слово «лес». Но сейчас рядом со мной и лес и тайга. Наши телушки уходят в лес, рыжики и чернику мы собираем тоже в лесу, но за куницей охотники ходят в тайгу, и вокруг каждого отхожего озера в наших местах стеной сплошная тайга, не знавшая топора и громкого человеческого голоса.

Лес и тайга сразу, рядом, заставляют задумываться о том рубеже, который, очень может быть, и проходит через наше Домашнее озеро. Может быть, только сюда, к нашей лесной деревушке, и удалось добраться лесу. У берега озера лес остановился, задумался, как отправиться дальше, как перейти озеро. В раздумье лес возмужал, перестроил свои ряды и уже черной тайгой, настоящим лесом двинулся дальше, на север, оставив позади тонконогие березки и трусливые осины.

Раздумья о законах еще неизвестного мне мира. Лес и тайга, что сошлись к нашему озеру, и само ощущение границы, через которую надо переступить, снова возвращают меня к памяти о том, что я все еще нахожусь на рубеже двух миров. Сзади меня привычный мир, мир, в котором стихию уже научились покорять, а впереди за ночным окном — неизведанный, таинственный мир леса, мир, в котором природа не так уже редко диктует свои законы. В этом мире люди жили еще до меня, живут и сейчас, и мне предстояло сделать первый шаг туда, где начинается настоящий лес…

Глава третья

ПЕРВАЯ ТРОПА

Человек, первый раз вступивший в тайгу, чувствует себя на тропе не совсем уютно. Вместе с ним шагает и даже опережает его настороженность. Настороженность — это самое первое чувство, которым встречает новичка настоящий лес. Иногда может показаться, что ты вдруг раздвоился. И ты — один вот здесь, с мешком за плечами, а ты — другой уже впереди, уже успел заглянуть за следующий поворот лесной дорожки, успел узнать там ждущую тебя неприятность и даже испугаться… От ожидания неприятности становится чуть–чуть не по себе.

Вначале кажется, что неприятностей в лесу много. Кажется, что за каждым поворотом ждет тебя кто‑то неласковый, негостеприимный и этот негостеприимный в отличие от тебя чувствует себя в лесу настоящим хозяином. Он знает все, все умеет, а ты пока ничего не знаешь и только ждешь и ждешь… Настороженность подогревает–ся, взвинчивается неожиданными шорохами, скрипами, тресками. И все это, не дай бог, в густые осенние сумерки. Ты останавливаешься, крепче сжимаешь ружье и долго и неспокойно вглядываешься вперед, где только что кто‑то простонал… Тишина, и в этой ждущей тебя тишине снова раздается стон… Шаг, еще шаг в сторону неизвестности, шаги неуверенные, опасливые, и наконец ты с облегчением опускаешь курок ружья. На минуту стало легче и проще: впереди стонала согнутая еще зимой береза. Береза согнулась под мокрым снегом и не смогла подняться — ей помешал еловый сук, — и теперь тоскливое дерево нет–нет да и напомнит о себе тихим стоном. И даже не стоном, а всего лишь скрипом березового ствола по еловому суку…

Снова тропа, снова тишина, снова впереди тебя боязливо вышагивает твоя настороженность, и снова почти живой голос еще какого‑нибудь незадачливого дерева остановит человека в его не совсем смелой дороге…

Постепенно голоса леса учишься понимать, не страшиться, не замечать их. Тропа раз от разу становится все спокойней, и ты, уже забывший свою настороженность, не всегда обернешься даже тогда, когда сзади тебя на тропу упадет тяжелый осиновый ствол.

Когда нет ветра, деревья в лесу падают не так часто. И только в бурелом грохот падающих стволов прокатывается над тайгой нескончаемой канонадой. От бурелома всегда надо быстро уходить. С первым треском покосившегося ствола надо бежать в сторону, на открытое моховое болото, и только оттуда можно спокойно наблюдать, как катится над тайгой взбесившийся ветер…

Вот бурелом ворвался в еловый остров, взвился и понесся в разные стороны двумя разящими языками… Куда разошлись языки бурелома, где прошел основной шквал, узнаешь уже потом по грудам наваленных друг на друга стволов: вершины упавших деревьев всегда покажут тебе, куда скрылся ветер.

Если шквальный ветер прошел и над твоей тропой, то на лесной дорожке остается непроходимый завал. Один, второй бурелом прокатывается над тайгой, на тропах тебя встречают новые завалы, и, каждый раз отмечая, в какую сторону падали деревья, ты постепенно узнаешь, откуда приходят в твой лес буреломы. И потом ты уже не ждешь треска покосившегося дерева, а знаешь наперед, что сегодняшний дневной ветер может разойтись еще шире, а потому следует заранее выйти на болото: ведь как‑никак ветер сегодня пришел именно с той стороны, откуда не так уж редко срываются буреломы.

Может быть, и медведь также по направлению ветра узнает о приближении лесной катастрофы? Не знаю, но знаю другое: медвежья тропа может заранее предупредить о неприятности. Если медведь вдруг покинул свою сухую лежку в еловом острове и отправился отдохнуть на моховое болото, жди бурелома.

Буреломы в лесу случаются редко, а в иной год их может не быть совсем. В такие тихие годы деревья падают поодиночке, и человек, идущий по тропе, может тогда немного пофантазировать. Когда в тайге тихо, когда ты один на тропе, то в голосе отжившего свой век дерева тебе вдруг послышится артиллерийский выстрел, треск падающей крыши или грохот авиационной катастрофы, если в твоей памяти еще живы воспоминания о чем‑то подобном, пережитом в другом мире.