В степи и в горах

Куцый, оглушённый жаром, полез наверх, рявкнул. Обидчик Даулета увернулся, сунул в пасть псу веник. Куцый задохнулся, на миг потерял сознание и скатился по ступеням. Здесь Даулет схватил его за загривок и выволок в мыльню, а там и на улицу. Бегом вернулся в парилку со словами:

— Поддавай!…

— Пошло дело! — одобрил банщик. Рукой, одетой в рукавицу, он откинул дверцу в печи, за ней в глубине краснели раскалённые камни. — Берегись! — крикнул банщик, взмахнул тазом, плеснул.

Ахнуло, с шипением ударил пар.

На холоде пёс отряхнулся, отдышался. Помотав головой, наконец зацепил языком край прилипшего к нёбу берёзового листа и с отвращением выплюнул его. Шерсть на морде хранила въедливый запах раскисшего берёзового веника.

Пёс прошёл задами огородов, выбрался на тёмную улицу, вышел к хозяйскому двору. Постоял, побрёл назад, к центру посёлка.

Пересекая освещенную улицу, он наткнулся на след хозяина. След хранил запах кожи, овчарни, сена. Примешивался к этому сплаву запах предбанника.

СХВАТКА С ЧЁРНЫМ ВОЛКОМ

Вернулись поутру Даулет и Куцый к отаре, а там плохи дела: волки ночью забрались в овчарню, порезали десяток овец. Вот и погуляли, выходит, в посёлке.

Даулет утешал отца. Старый чабан не слушал утешительных слов. Он оседлал коня, позвал Куцего. Даулет подал ему дубину, это дедовское оружие из года в год возили с собой с летовки на осенники, с осенников на зимовки. Жаль было выбросить. Женщины этой дубиной пытались выбивать кошмы, да бросили: больно тяжела.

Волчий след, прострочив волны пуховых, искристых снегов, привёл погоню к подножию горы. Здесь в каменных расщелинах след пропал, однако Куцый по прямой, по целине, направился к каменной осыпи, что чернела в дальнем углу котловины.

— Держись рядом с конём, — велел ему старый Кашкарбай.

Местами ноги у лошади разъезжались на гладких, скрытых под снегом камнях. Звяканье от копыт о камни далеко разносилось вокруг. Куцый тянул голову, ожидая каждый миг появления поднятых с лёжки волков.

Так они пересекли осыпь. По команде старика Куцый обежал по краю осыпи, убедился, что уходящих следов волка нет, что звери затаились в камнях.

Куцый вернулся к тому месту, где волчий след входил в осыпь, и вновь потерял его на камнях. Утренний ветерок стёр с гладких камней быстрые касания волчьих лап.

В гневе заметался Куцый, и в этот миг его ноздри поймали лёгкую, как паутинка, струйку запаха: то был едкий, ненавистный, распаляющий запах волка.

Куцый, вытянувшись и подрагивая всем телом, пошёл через осыпь. Его вело верхнее чутьё, он ловил в ветре запахи зверя.

Раз, и другой, и третий, теряя направление, он принимался кружить.

Кашкарбай разгадал смысл его кружения и двинулся с края осыпи к её середине, чтобы не проиграть в расстоянии, когда волки не выдержат и выскочат из своего убежища.

Вскрикнул старик, указывая рукой вбок. Куцый оглянулся: из-под камня, из чёрной дыры выметнулись два волка.

— А-а! — завизжал Кашкарбай, поощряя Куцего, коня и себя.

Волки бросились к тому месту, где осыпь подходила к горе. Её крутой склон был труден для коня.

Наперерез им выскочил Куцый. Увернулся чёрный волк. Избегали звери схватки: миг задержки позволил бы верховому настичь их.

В новом прыжке Куцый вцепился в загривок чёрному волку, тот полоснул его клыками и стряхнул, как тогда — при первой схватке.

Налетая, диким голосом закричал старик, взмахнул дубиной. Волки бросились в разные стороны, погоня разделилась: Куцый преследовал чёрного волка.

Скрыла гора всадника. Стал чёрный волк, хлестнул себя хвостом по боку. Не подпустил к себе зверь, прыгнул. Во встречном прыжке Куцый выгнулся — и промахнулся зверь.

Смял Куцый зверя. В тот же миг волчьи клыки рванули грудь пса, а Куцый поймал волчье горло.

Погасли волчьи зрачки. Но силы покинули Куцего, и свет померк в глазах.

…Очнулся он в руках хозяина. Держал его хозяин на руках, мчал конь по степи.

ВЕСНА

Старый чабан выхаживал Куцего. Лаская, вёл рукой от тяжёлого загривка по тёмной, лежащей по хребту полосе. Эта полоса, верил старик, говорила о редких достоинствах пса. Не задумывался о том Кашкарбай, что достоинства пса — достоинства его, старого чабана. По собаке узнаёшь, каков человек её хозяин: мелочен, труслив или великодушен, праздный он или в полную силу делает свою работу.

Плохо зарастали у Куцего глубокие раны на груди, на холке. Приходили к нему несколько раз на день Кашкарбай и Даулет, поглядывали в чашку с молоком, говорили с ласковым упрёком: «Ай, совсем не ешь». Гладили по голове, иной раз, забывшись, рука проскальзывала ниже, и Куцый дёргался всем телом: шея ещё не зажила.

Начался окот. Каждый день ягнята рождались десятками. Чабанам стало не до Куцего. Одиноко лежал пёс в своём закутке в углу овчарни. На зимовье приехали люди, что были посланы помогать чабанам при ягнении.

Наполнили первую клетку овцами с ягнятами. Клетка была далеко от Куцего, в противоположном углу овчарни, так что его не слишком беспокоил шум. Но ягнята всё появлялись на свет, клетки наполнялись одна за другой, катились по овчарне галдёж и верещанье, и заполнилась последняя клетка, за которой лежал Куцый.

Ягнята просовывали головки между рейками, глазели на пса. Пёс был неподвижен, молчалив, казался ягнятам, должно быть, овцой, тем лишь не похожей на других, что жил за пределами клетки. Когда какой-нибудь вёрткий ягнёнок продирался между рейками, он без всякой робости перескакивал через откинутые вбок лапы пса. Один такой беглец, беленький с чёрной звёздочкой на лбу, набегался между клетками, накричался — да кто его услышит в таком галдеже, — обессилел, очутился в углу овчарни возле Куцего. Здесь стояла глиняная чашка с овечьим молоком. Ягнёнок сунулся в чашку мордочкой, привлечённый запахом молока, зачмокал. Очевидно, малость ему попало в рот, — он зачмокал живее, задёргался всем своим жиденьким тельцем. Голод научил его сноровке, так что дело у него пошло и он выдул полчашки. Походил ли Куцый окраской на мать, был ли хмелен от молока маленький обжора, только барашек, подогнув передние ножки, сунулся мордочкой куда-то в пах Куцему. Тот зарычал, отбросил его головой, попытался встать, но боль в груди повалила его.

Вечером Куцего разбудила возня барашка и стук глиняной чашки. Допив молоко, не обращая внимания на ворчание Куцего, он вновь залёг у пса под боком.

Прижился барашек под боком у Куцего — сыт был, спал день-деньской, согревшись у собачьего бока. Даулет, обнаружив ягнёнка на второй день, вернул его в клетку. Вновь тот удрал из клетки, опустошил чашку Куцего и лез ему под бок, суетливый, навязчивый. Овцы и ягнята с глупым простодушием наблюдали, как ягнёнок тиранит Куцего, а тот покорно вздыхает.

Окрепли ягнята, подросли. Присланные из посёлка люди уехали.

Талые воды скатились в овраги, в речку. Обсохли пригорки. Низины стали зелены. Жаворонки запели в небе.

Опустела овчарня. Бегал воробей по порогу, чирикал.

Кашкарбай, что осматривал углы и клетки, подхватил на руки Куцего, принёс к арбе. Арба была завалена частями юрты и пожитками. В задке лежало десятка полтора ягнят послабее. Старый чабан локтем отодвинул крайних ягнят, положил пса.

Мимо проскакал на пегом коньке Даулет, весело закричал, и отара потекла с бугра.

Арбу качало, местами встряхивало, однако Куцый встал на ноги. Отара была не видна псу, она шла впереди арбы, и тем острее волновали Куцего крики чабанов, лай, овечий гомон. Ему казалось, что там, впереди, то и дело происходят заминки, кто-то мешает двигаться отаре. Куцый рычал — получались хрип и шипение. Ему послышалось, будто позвали его. Пёс прыгнул с арбы, ударился о землю с жалобным щенячьим визгом.