Живое море

У меня не хватило терпения подождать с пробным рейсом, пока все доведут до конца. В июне 1951 года Симона и я пригласили несколько более или менее сведущих в мореходном деле друзей и составили из них команду для прогулки на Корсику. «Калипсо» держалась превосходно, но я убедился, что нужно раздобыть денег и набрать профессиональную команду. Оставив на руле маркиза де Тюренна, я спустился в свою каюту в средней части судна, подошел к правому иллюминатору и залюбовался луной. Мгновение спустя луна почему-то оказалась с другого борта…

А осенью 1951 года «Калипсо» была уже готова выйти в экспедиционный рейс. Мы давно решили, что первое плавание совершим в Красное море. Оно было фактически не изучено, находилось сравнительно близко, отличалось прозрачной водой, пользовалось славой «ванны, полной акул» и было богато кораллами… Кликнули клич: кому из ученых нужны подводные пловцы и фотографы для работ в Красном море? Наше предложение произвело сенсацию. Впервые исследовательское судно искало ученых, а не наоборот!

Мы познакомились с океанографами сразу после войны, когда Жак Буркар, профессор морской геологии при Сорбоннском университете, был направлен в Группу подводных изысканий, чтобы наладить сбор образцов донных отложений. Мы ждали его с любопытством; в нашем представлении ученый был премудрым существом с назидательно-унылой физиономией и крахмальным воротничком. Рабочее место Буркару отвели на непритязательном и довольно валком тендере ВП-8.

Профессор оказался экспансивным плечистым брюнетом в шортах. Выйдя в море, Тайе бросил якорь и обратился к Буркару:

— Maintenant, Monsieur le Professeur, a poil. Другими словами: «Приступайте к делу».

В конце дня мы окружили профессора и обрушили на него град вопросов. Буркар очень увлекательно рассказывал нам о морской геологии и своей специальной области — науке об осадка::. Ото был настоящий человек, труженик, к тому же знающий о море немало такого, о чем мы и не подозревали. Такое же впечатление произвели на нас биологи в лице профессора Пьера Драша. Вооруженные приборами, банками и химикалиями, ученые могли многому научить нас; в свою очередь они высоко ценили наши знания о поведении морских обитателей и о морфологии дна, которого сами никогда не видели. Друг без друга мы бы далеко не ушли.

Драш очень обрадовался возмолсности поработать в Красном море и собрал целую группу. И в ноябре 1951 года ожило наконец видение, которое воодушевляло нас в мрачные дни оккупации.

…«Калипсо» ждала команды к выходу из Тулона. Треволнения и предстартовая суета вымотали из меня все силы. В таком состоянии я шел по набережной, глядя, как мой белый корабль сверкает в лучах прожекторов. На палубе кипела жизнь, служители науки помогали команде грузить запасы и снаряжение. Поднявшись на борт, я встретил Симону. Вместе мы гладили лакированное дерево и белые переборки. Глаза ее сияли. Взглянув на меня, она сказала:

— Твои глаза сияют.

Остались за кормой огни Сен-Мандрие, мы устремились в тихую ночь. Чуть ли не все втиснулись в рулевую рубку; потом это стало традицией, которой мы отмечали каждый выход «Калипсо» в новое плавание. Инженер-оптик Жан де Вутер д'Опленте, отвечающий за работу гирокомпаса, степеокамеры и всех точных приборов, нажал тумблер автонавигатора. Никто не стоял на руле, «Калипсо» начинала свою исследовательскую карьеру как корабль-робот, чертя безупречную прямую на поверхности Лигурийского моря. Я включил эхолот, и мы услышали голос «Калипсо»: глухое гудение «сонара», мелодия, которая сама писала свою партитуру — профиль морского дна на бумажной ленте.

Все, что было до сих пор в нашей подводной жизни, — пора юности. Впереди — зрелые годы, большие дела.

В первом же плавании на борту «Калипсо» утвердился жизнерадостный дух, который с тех пор не оставляет ее. С самого начала я постановил, что все на борту, независимо от занимаемой должности, — равноправные участники нашей увлекательной затеи. Никакой офицерской столовой, ели вместе. Веселье и шум царили за столом, мы обсуждали наши планы, принимали решения, учились друг у друга.

Никто не отдавал громогласных Приказаний, не было ничего похожего на форму. У нас развилось собственное тщеславие, сложились свои обычаи. Появилась не совсем приличная песенка калипсян; мы постоянно соревновались, кто придумает головной убор попотешнее; приветствовали друзей кличем, который звучал примерно так:

— Хуууууу! (фальцетом) Хуп! (горловой звук).

(В подражание крику одной из птиц островов Фиджи. Но нам эту идею подарил марсельский барк «Ху-Хуп», который иногда присоединялся к «Калипсо» на наших станциях.)

Друг друга мы титуловали «профессор» или «доктор», исключая тех, кто действительно носил ученое звание; к ним обращались «мсье».

Нашим покровителем был наполеоновский маршал Пьер Камброн, портрет которого мы повесили в кают-компании. Выбор пал на него за его ответ на предложение Веллингтона старой гвардии сдаться во время битвы при Ватерлоо.

— Merde [1],— сказал Камброн.

Мы вовсе не были националистами, просто ответ этот хорошо выралсал наш подход к предстоящим передрягам.

Сам я не причастен к этим причудам. Больше того, первая же моя попытка ввести новую моду немедленно потерпела крах. У французов принято пожимать друг другу руку каждое утро и каждый вечер. Я предложил ограничиться одним рукопожатием с утра, мои товарищи уныло согласились. Под вечер я встретился с фотографом; мы уже в этот день здоровались. Его руки были спрятаны в «рукав» для перезарядки кассет. Он протянул мне руку, не вынимая из «рукава», и я машинально пожал ее. Конец моим реформаторским вожделениям…

Вообще что касается корабельных традиций, то «Калипсо» во многом отличается от прочих судов. Так, у нас нет крыс. Ни единой! Правда, однажды на корабле объявили «крысиную тревогу». Мы вернулись в Тулон из плавания в Индийском океане, все сошли на берег, Анри Пле остался один на борту. Откуда-то из-под палубы доносились звуки, выдающие работу грызуна. Идя на шум, Анри Пле спустился в нижний трюм и обнаружил виновника: большой красный краб грыз плетушку на бутылке с шампанским. Краб проплыл с нами пять тысяч миль, с самых Сейшельских островов. В пути он съел шесть плетушек, но не смог прогрызть стекло, чтобы запить их…

На борту «Калипсо» установили винную цистерну из нержавеющей стали емкостью в одну тонну. Это неизменно приводило в восторг иностранных океанографов; некоторые из них ходят на удивительных судах, где им не перепадает ни капли вина. Калипсяне пьют сколько влезет; средняя суточная норма потребления на человека — около литра.

Мне хотелось, чтобы «Калипсо» была международным исследовательским судном, а французы составляли бы только костяк команды. Первым американским участником наших экспедиций был Джемс Даген. Затем работой калипсян заинтересовался д-р Мелвилл Белл Гроувнэ из Национального географического общества США, закаленный моряк. Комиссия по исследованиям и изысканиям этого Общества постановила субсидировать экспедицию «Калипсо»; это решение подтверждалось ежегодно на протяжении десяти лет. Компания «Эдо» (ведущая фирма США в области морской и авиаэлектроники) предоставила в наше распоряжение отличную гидролокационную аппаратуру; президент компании Ноэль Маклин распорядился об этом, прочитав «В мире безмолвия».

Программа наших работ в Красном море, впервые предусматривавшая участие подводных пловцов в океанографических исследованиях, состояла из трех традиционных разделов. Драш возглавлял отряд биологов. Геологами руководил специалист по вулканам Гарун Тазиев, ему помогали Владимир Нестеров и Жан Дюпа, чье знание арабского языка оказалось очень кстати в «Исламском» море. Во главе гидрологического отряда (он изучал химический состав и другие свойства воды) стоял энергичный молодой ученый, быстро оценивший все преимущества легководолазного снаряжения, доктор Клод Франсис-Беф. Его помощниками были Бернар Калам и Жаклин Занг, вторая женщина на борту.