Подарок охотника (рассказы)

Дядя Шура ничего не сказал, только скрипнул зубами. Из камышей, метрах в пятидесяти левее нас, как вор, озираясь по сторонам, вышел невысокий человек. На его плечи был наброшен мешок, из-под которого выглядывал сизоватый вороненый ствол.

— Ты смотри, Филька Корявый! Опять с винтовочным обрезом промышляет, — узнал браконьера дядя Шура и, наклонившись ко мне, тихо прошептал: — На время будешь заблудившимся приезжим. Обойдешь прогал справа и любым способом отвлеки Корявого на себя. Я постараюсь подобраться к нему сзади. Понял?!

Я кивнул головой.

Вдруг опять хлестнул выстрел. Волоча окровавленную заднюю ногу, душераздирающе завизжал поросенок. Корявый, передергивая на ходу затвор, побежал за ним.

— Мало мать загубил, до сирот добрался, — с перекошенным от гнева лицом тихо ругнулся дядя Шура, а потом легонько подтолкнул меня.

— Быстрее поворачивайся. Иначе всех кабанят угробит. Только будь осторожен, этот человек на всякие каверзы способен...

Я все сделал так, как было условлено. Подозрительно посматривая на меня издали, Корявый нехотя стал отвечать на расспросы, а дядя Шура в это время вплотную подполз к нему сзади. И в тот момент, когда Корявый, убедившись, что с моей стороны ему не грозит опасность, прицелился было в третьего по счету поросенка, дядя Шура вскочил и ладонью снизу вверх стукнул по стволу. Пуля, предназначенная кабаненку, высоко пропела над камышами. Дядя Шура сжал ладонь, рывок — и обрез очутился у него в руках.

Корявый вначале опешил от неожиданности, но, узнав дядю Шуру, понял, что попался с поличным. Зашипев змеей и отскочив в сторону, Корявый выхватил из-за голенища широкий охотничий нож...

Я, увязая по колено в грязи, бросился на помощь к дяде Шуре. Но все же опоздал — короткая схватка кончилась...

Около убитой свиньи, понуря голову и тяжело дыша, сидел Корявый. Неподалеку от него из коричневой жижи торчал брошенный во время схватки обрез и окровавленный нож, Дядя Шура, зажав один конец носового платка зубами, правой рукой старался перетянуть себе кисть левой руки.

— Ранены?! — запыхавшись от быстрого бега, тревожно спросил я.

— Да вот этот негодяй чуть ножом не проткнул, — кивнул он в сторону Корявого, — связать пришлось, чтоб не вздумал еще баловать. — И, повернувшись к нему, сказал: — А я-то, старый дурень, человеком тебя считал. Кому поверил на слово! Помнишь, как ты клялся прошлый раз, когда я прихватил тебя с кабанчиком?!

— Не было такого случая, — буркнул Корявый и, с наглой ухмылкой взглянув на дядю Шуру, добавил: — Попробуй докажи!

Я видел, как у дяди Шуры передернулся шрам на щеке и заиграли желваки на скулах, такое, сколько я его помню, было с ним впервые, но он сдержался и только тяжело выдохнул:

— Совсем, видать, ты совесть потерял. Доказал бы я тебе, да руки пачкать не хочется о твою бессовестную подлую душу. Вставай! Пошли, злодей, перед народом будешь отвечать за свои пакости...

Город Мирзачуль, 1939

ИСПОРЧЕННОЕ НАСТРОЕНИЕ

Передо мной выжженная солнцем Голодная степь... Полдень... Невыносимая жара...

Пыльной дорогой плетусь с охоты в затерянный среди громадной степи маленький узбекский кишлак. Около сухих кустарников верблюжьей колючки мертвыми ежами застыли круглые шарики перекати-поля... Рубаха от пота — хоть выжми...

У самого кишлака мне преградила путь отара овец, погоняемая высоким, одетым в полосатый чапан пастухом-узбеком. Я подождал, пока пройдет разморенное жарой стадо, и хотел повернуть к первой же кибитке, как вдруг услышал неистовый крик.

Смотрю, пастух кому-то грозит кулаком и гневно ругается.

— Кого ты так распекаешь?! — удивился я.

Он, путая русские и узбекские слова, торопливо объяснил:

— Небо смотри! Бешь кичкина кой (пять маленьких ягнят) таскал. Стреляй, пожалста!

Прикрыв глаза от яркого солнца ладонью, я увидел в ясно-голубом небе громадного орла.

Распластав могучие крылья, хищник спокойно парил на высоте ста тридцати — ста пятидесяти метров над жалобно блеющими овцами. Все это выглядело не совсем обычно.

Такие сильные крылатые хищники, как орлы, редко нападают на домашний скот, им хватает пищи и в степи. Что же этого заставляет летать около кишлаков?

Пока я стоял и думал, набежала целая толпа вездесущих босоногих ребятишек. Мне очень хотелось помочь пастуху, но на такое расстояние стрелять из ружья?!

А многочисленные юные зрители, глядя в мою сторону, посмеивались, подзадоривали, галдели, как весенние грачи. Стали подходить и взрослые. В конце концов, махнув на все рукой, я решил попробовать.

Вложив в оба ствола по заряду волчьей картечи и опершись об угол дувала, я прицелился. Через планку и мушку громадный хищник казался не больше воробья. Вынес немного вперед, и один за другим нажал оба спусковых крючка, и, о чудо!..

Орел покачнулся, на какую-то долю секунды нехотя остановился в воздухе, и вдруг, резко свалившись на правое крыло, винтом ринулся к земле. Ребятишки, перегоняя друг друга, с радостными восклицаниями побежали к месту падения.

И вот владыка неприступных горных вершин лежит у моих ног!.. А мне почему-то даже стало как-то не по себе: гордо паривший в небе сильный крылатый хищник, мертвым свалившись на землю, потерял всю свою силу и красоту. С такой высоты, врезавшись в пыль, он превратился в подобие полуощипанной курицы. «Лучше бы промазал...» — думал я, осматривая хищника. Это был старый орел с мутноватой поволокой на роговице левого глаза, правый был выбит картечиной.

По-видимому, на старости лет хищнику трудно стало выслеживать и добывать себе пропитание в обширной степи, и он переключился на мелкую домашнюю живность.

До меня смутно доходили красноречивые благодарности пастуха за избавление от хищника, и я даже не почувствовал, когда он на прощанье пожал мне руку: в глазах стоял то парящий орел, то валявшееся в пыли подобие полуощипанной курицы...

Голодная степь, 1940

ТУРТУШКИ

Солнце клонилось к закату. Я медленно подползал к небольшой мочажинке, находящейся недалеко от совхоза «Баяут» в Голодной степи.

Раздвинут последний куст колючки... От потрескавшейся земли в лицо отдает нестерпимым зноем.

Три дня я выслеживал этих быстрых с голубиным полетом туртушек. Они то неожиданно появлялись со стороны солнца, то летели на большой высоте.

Зато сейчас они совсем рядом... Одним выстрелом можно уложить не меньше десятка. Как на ладони, блестит маленькая лужица, из которой жадно пьют воду тысячи измученных жарой птиц. Мне их хорошо видно: головки и шея желтовато-серые, на горле треугольником черные кляксы. Ярко выделяются поперечные пояса между зобами и грудью. Спинки и бока серовато-черные, с желтыми пятнами. Предплечье и кроющие перья крыльев точно посыпаны пеплом.

Утолившие жажду туртушки быстро освобождают место другим, и когда они отходят, то у некоторых белым платочком сверкает нижняя часть тушки, у основной же массы она черная.

Много позднее я узнал, что это белобрюхие и чернобрюхие рябки. У нас же, в Средней Азии, их называют туртушками. Но недолго разглядывал я птиц. Сердце учащенно колотилось. И еще бы не волноваться: целых три дня я их настойчиво выслеживал!

Глаза остановились на самом плотном скоплении серовато-черных комочков. Указательный палец сам нащупал изгиб спускового крючка... И в тот момент, когда осталось только нажать и из обоих стволов должна была вырваться смерть, меня, как иголкой, кольнула в самую глубину души какая-то необъяснимая искорка жалости...

Я вдруг вспомнил: в книге Киплинга «Маугли» есть такое место, где все звери и птицы во время засухи пили из пересыхающей речки: неписаный закон джунглей не разрешал даже свирепым тиграм трогать у воды слабых... И мне стало стыдно за себя. Я сдвинул, кнопку на предохранитель и, пятясь, стал осторожно отползать...