Убу

Но одно дело принять решение, и совсем другое — выполнить его. Долго караулил я Сюмусю у его нового логова, но он, почуяв, видно, неладное, не являлся. Когда же через несколько дней я столкнулся с Сюмусю, со мной, как назло, не было ружья.

Я возвращался с мыса Почтарева, куда ездил по делам. Поскольку дорога предстояла дальней, почти через весь остров, я вышел рано. Снег был сухой, и лыжи скользили легко. Чтобы сократить расстояние, я пошел берегом. От моря пахло водорослями и йодом. Над самой водой шныряли мокрые, суетливые бакланы, а вдали, за полосой прибоя, как поплавки, плясали на волнах усатые нерпы.

Был конец марта. Где-то уже цвели вишни и пели жаворонки, а здесь, на этом туманном и ветреном клочке земли, еще лежали снега. Дыхание весны чувствовалось лишь в ветрах, налетавших с востока. Они приносили с собой мокрые снегопады, превращавшие все вокруг в непролазную кашу. Горбы сопок бурели. Но через день-другой ударял ветер с северо-запада, и снова земля покрывалась снегом.

Занятый своими мыслями, я перестал глядеть по сторонам, а когда остановился, чтобы перевести дух, с удивлением заметил, что все переменилось: горизонт потемнел, море из зеленого стало серым. С неба протянулась к воде широкая черная полоса, словно там, наверху, рассыпали огромный куль с сажей. Дохнул вдруг ветер. Схватив огромную горсть сухого, колючего снега, он швырнул его прямо в лицо. И стих. Сразу стало очень тихо. Из-за сопок донесся лай собак, а с моря — приглушенный рокот невидимого взглядом «рыбака». Потом море взметнуло барашки. Они быстро-быстро побежали к берегу. Послышались звуки щелкающего бича — это сшибались друг с другом волны. Шел снежный заряд.

Я знал, как велика опасность быть застигнутым пургой в пути, вдали от жилого, и заторопился изо всех сил. Пригнувшись, я пошел так, чтобы ветер все время бил мне в одну щеку. Но это оказалось непростым делом: ветер часто менял направление, и скоро его было не понять — казалось, что он дует со всех сторон. Исчезло чувство времени и пространства, и я понял, что, если заряд быстро не выдохнется, мне несдобровать. Ориентироваться я уже не мог и шел наугад. Это меня, как ни странно, и выручило. Неожиданно я почувствовал, что снег подо мной просел, и я полетел куда-то вниз. Я знал, что в этом районе могла быть только одна впадина, куда я мог свалиться, — овраг, А коли так, то рядом должна была находиться каюрня, где каюры вялили летом рыбу для собак. Отыскать каюрню в белой крутящейся мгле было непросто, но мне все же посчастливилось сделать это. Дверь каюрни была полуотворена, и я предвкушал желанный отдых. Не тут-то было! Едва я переступил порог, из темноты каюрни раздалось предупреждающее рычание, и я различил, как навстречу мне с пола поднялся неведомый зверь. Я знал, что волков на острове нет, но все же, как пику, выставил перед собой лыжную палку с железным наконечником. Зверь не кидался, хотя все еще рычал. Когда через минуту глаза привыкли к темноте, я узнал его. Конечно же, это был Сюмусю!

Сюмусю был не один: позади него стояла небольшая, совершенно белая собака. Это была подруга Сюмусю и, судя по их делам, его достойная партнерша. Вот когда я пожалел, что со мной нет ружья. Я мог бы расправиться с супругами в одну минуту! Но порыв прошел, и я понял, что вряд ли смог бы осуществить задуманное. Сюмусю стоял впереди подруги, загораживая ее своим телом. Он не сводил с меня глаз, и я знал: попытайся я хоть одним движением выдать свои намерения — он кинется на меня и будет рвать, добираясь до горла.

Мужество завораживает. В эти минуты я откровенно любовался псом, разом отпустив ему все грехи. Не скажу, о чем думал он сам, а я про себя решил, что никогда не нажму курок, чтобы продырявить эту, пусть даже преступную голову.

Я прислонил к стене лыжи и присел в углу.

— Ладно! — примиряюще сказал я псу. — Пользуйся моей добротой, негодник!

Для пущей важности Сюмусю порычал еще немного и, оттеснив подругу подальше от меня, лег, по-прежнему не сводя с меня глаз.

Я часто слышал, будто собаки не выдерживают пристального человеческого взгляда. Как бы не так! Этот пес не боялся ничего на свете, и я скорей сам неловко чувствовал себя в его присутствии.

Так мы и смотрели друг на друга, ожидая, у кого первого сдадут нервы.

Наконец ветер стал ослабевать, потом стих совсем, и я вышел из каюрни. Сюмусю, как заботливый хозяин, проводил меня до самой двери и остановился на пороге, наблюдая, как я прилаживаю лыжи. Он хотел удостовериться, что я не обманываю его. И, оборачиваясь, я еще долго видел в темном дверном проеме неподвижный собачий силуэт.

На этом можно бы и поставить точку, но я уже говорил, что Сюмусю был собакой необыкновенной. И он еще раз доказал это…

Как-то, уже в апреле, я сидел дома. Наступал вечер; окна посинели, но я не зажигал огня. Я никого не ждал и немного удивился, когда в коридоре раздались шаги. Кто-то остановился за дверью.

— Кто там? — окликнул я.

Ответа не было. Я встал и распахнул дверь. В коридоре стоял Сюмусю. Увидев меня, он как-то непривычно засуетился и затрусил к выходу, все время оборачиваясь, слово бы приглашал за собой.

Причину такого странного поведения собаки я понял, едва лишь вышел на улицу: у дома стояла подруга Сюмусю — отяжелевшая, с сильно отвисшим, большим животом.

Сюмусю подбежал к ней и лизнул в морду, точно говорил: «Не беспокойся, все будет в порядке». Потом повернулся ко мне и… вильнул хвостом.

Я понял его. Не ради себя он поступился своей гордыней. Я открыл сарай и впустил туда псов.

Щенков я выкормил, но себе не оставил ни одного: своего знаменитого отца они напоминали разве что мастью.

Сюмусю прожил у меня все лето, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Покинул ли он обжитые края или попал под выстрел менее щепетильного охотника — не знаю. Правда, долетали слухи, будто на соседнем острове в одной из упряжек ходит какой-то Сюмусю, но я не думаю, чтобы это был он.

Б. Воробьев

Последняя ночь

Лязгнула запираемая щеколда, и он остался в темноте. Он не видел ее, но знал, что она есть, — слишком много жил он на свете, чтобы даже с незрячими глазами не сказать, день стоит на дворе или ночь.

Опустив тяжелую голову, он шумно вдыхал сочившиеся в щели осенние запахи, прислушивался к ночным звукам и к чему-то внутри самого себя. Это «что-то» волновало его, возвращало зыбкую старческую память к тем временам, когда он был молод и глаза его видели. Воспоминания были невыносимы, и он начинал дрожать мелкой злой дрожью и бить ногой унавоженные доски тесного хлева.

Он не был злым от века, этот громадный лось с зазубренными в бесчисленных битвах рогами, но осень всколыхнула его кровь и напомнила, как много лет провел он в темноте с той поры, когда выстрел браконьера ослепил его, оставив на месте глаз пустые кровоточащие глазницы. Конечно, он мог бы показать то место в тайге, где гниют перемешанные с лесным прахом кости незадачливого стрелка, но для него это было слабым утешением. Он разом был низвергнут в жизнь, какую сам, умей он мыслить, не пожелал бы своему заклятому врагу.

Он никогда не боялся людей. Да и как он мог их бояться, если одним ударом каленого копыта он перешибал хребет волку! Даже медведи — и те обходили его стороной.

Встречи с людьми всегда волновали его. Людей нельзя было спутать с другими обитателями его угодий, а инстинкт подсказывал ему, что люди — порождения иного мира, таинственного и недоступного его пониманию. Но эта недоступность лишь разжигала его любопытство, когда, бывало, он часами незамеченный ходил за людьми по пятам, бесшумно раздвигая деревья своим могучим, кажущимся неуклюжим телом. Но тот же инстинкт предупреждал его об опасности, ибо он был все-таки зверем, а зверя и человека разделяли века ненависти и вражды. Поэтому он никогда не показывался людям открыто, а предпочитал разглядывать их из какого-нибудь укромного места. Но люди, как видно, и сами боялись его, потому что, когда, случалось, он сталкивался с ними носом к носу, они старались поспешно уйти или кричали на него, но в их голосе не было уверенности, а звучал только страх. Он смотрел людям вслед, а потом подолгу обнюхивал оставленные ими следы.