Убу

Обезьяны молча рассматривают белую шляпку женщины, рыжеватые волосы и накрашенные губы. Вероятно, они ждут, что женщина их чем-нибудь порадует. Но она стоит и смотрит. А я задержался в прихожей, доставая леденцы.

Сатурн, уловив на себе взгляд незнакомки, выразительным движением кисти показывает: «Сюда, сюда! Подойди!»

Я тоже взглядываю на Сатурна, но леденцы несу прежде всего злючке Сильве.

Не надо было нам глядеть на Сатурна!

Он вдруг начинает танцевать вприсядку — не отрывая ступней, кричит «Ай-ай-ай-ай!», трясет решетку и внезапно разражается неимоверным лаем и ревом. Он размахивает ногой и рукой и что есть силы бьет ими в железную дверь клетки.

— Бом! Бом! Бом! Бом! Бом! — нарастающий грохот.

И что тут начинается!

Кричат, ухают малыши Роман и Вега.

Визжит во всю силу своих богатырских легких Сильва.

Со свистом раздувается грудь орангутанга — сейчас он начнет плеваться.

А Сатурн — этот черный дьявол или бог-громовержец — колотит по железному листу с силой быка, бьющего рогами.

Кажется, что обезьяний дом зашатался.

Гром, гам, визг достигают такой силы, будто взрывная волна бьет нас в грудь. И вдруг все смолкает. Сатурн, плюнув, исчезает из виду…

Какая мощь! Женщина немного побледнела. Взрослый шимпанзе в четыре раза сильней атлета. Даже с Романом, у которого рост трехлетнего ребенка, нам не справиться. И какие глотки! А ярость?..

Я подхожу к Сатурнову окошку с угощением и вижу — он забился в дальний угол клетки.

— Сатурн! — зову я. — Возьми! — Он сидит, крепко обняв себя руками и опустив голову, боком ко мне — в позе огорченного, обиженного, не желающего даже, слушать человека. Услыхав, что я повторил его имя, он кинулся к боковому окну и посмотрел на улицу, все еще не соизволя замечать меня, затем, отпрыгнув, появился передо мной и опять затряс решетку. Вслед за этим он сел возле окошка, враз притих и принял угощение — уже совсем спокойно.

Мимолетная обида…

А каприз? Служительница начала кормить обезьян. Сильва выбросила капусту. «Уронила», — подумал я и поднял. Она выждала, когда я подойду ближе, и выбила капусту из моих рук.

— Кипа, — сказала служительница Кипарису. — Дать в твою пользу? Ты мельница такая, все смелешь!

Тихо в доме. Мирное чавканье. Роман покряхтывает от удовольствия и не выпускает из внимания кухонный стол. Полка обезьянника — лучший в доме наблюдательный пункт, и потому Роман у обезьян вроде дозорного. Стоит Роману завидеть что-нибудь вкусное — рот его сразу раскрывается, нижняя губа вытягивается, он произносит вопросительное «Р-р?», переходящее в «Ух! Ух!», которое означает: «Ух ты, что там! Ух, как здорово!» А когда ест — приговаривает: «Ах!.. Ах!..», и это, конечно, означает: «Ах, как вкусно!»

— Ну вот, покормила, напоила. Теперь надо идти к своим низшим, — говорит служительница (в воскресный день дежурит Ирина Владимировна). — Все же человекообразные интересней, чем мои…

— А капуцины? — спрашиваю я, вспомнив слова Анфисы Митрофановны.

— О, капуцины замечательные! Особенно наш Микки! Хотите посмотреть? Это прелесть!..

Дом низших обезьян — по контрасту показался хоромами. Просторно, светло, солнце в окнах. И не сразу заметно, что в глубине зала, уставленного клетками, тоже сумрачно, как у высших.

Бросилась в глаза маленькая клетка, вся в солнечных бликах, — и в ней знакомый мартышонок-котенок.

— У него полхвоста не стало — наверно, папаша откусил, вот и отсадили от родителей… Гвоздичка! — позвала Ирина Владимировна.

— Кыр-кыр… кыррр, — ответила Гвоздичка голосом озерной лягушки и на всякий случай попятилась.

Мы отошли к окну, где стояла клетка с двумя отделениями. В правом отделении я увидел белоплечую и белолобую обезьянку. Так, значит, вот кого хвалила Ирина Владимировна!

— Микки? — сказал я.

И тотчас к решетке прильнуло светлое личико, не меньше кошачьей морды, с большими темными глазами, глядящими очень внимательно и чуть исподлобья, а сквозь прутья просунулась маленькая рука, которой в пору было бы обхватить только один мой палец. Я помедлил — и тут же ко мне протянулся длинный хвост, загибающийся на конце, и ухватил меня за карман плаща.

— Микки, наш самый веселый обитатель зоопарка! — подтвердила Ирина Владимировна и пожала протянутые капуцином пальцы. Потом капуцин позволил и нам забрать всю его руку, до локтя, в наши ладони.

Мы все еще переживали грубую сцену ярости шимпанзе, того отчаяния, полоумной злобы и обиды, которые были вызваны нашей «нерасторопностью», и думали о нечеловеческой силе человекообразных — и вдруг слабенькая теплая ладонь Микки, его доверчивость, говорящая о большой смелости.

— Микки, большелобая ты обезьянка, ты чудо!..

Микки не застеснялся похвал. Зная о своей неотразимости, он потребовал от нас полиэтиленовую сетку с лежащей в ней книгой о животных Африки, и лихорадочно завозил в ней лапками.

Сообразит ли?

Но задача оказалась слишком простой для Микки. Он сунул обе руки в авоську, расширил ее, вытащил книгу, не шевелясь, просмотрел все картинки, какие мы ему показали, потом попробовал корешок зубами и вдруг, метнув взгляд на авоську, выхватил ее из наших рук и запрыгал с ней по клетке — грациозно, легко, обрадованно. Мгновение — и он надел себе сетку на голову. Зоопарковские обезьяны знают сачок и боятся его, но авоська ему явно понравилась. Только дав ему прутик, который он принялся ломать, мы вернули сетку.

— Э! Тыр-выр-вы-и? — пропел птичий голосок из соседнего отделения. И мы увидели маленькую обезьянку ростом с Гвоздичку и очень на нее похожую.

Вопросительная интонация соседки, несомненно, была приглашением, чтобы и на нее кто-то обратил внимание. Мы ошиблись, думая, что ей нужны мы. От нас она отодвинулась бочком и сказала:

— Увр? — Что вам надо?

Мы пригляделись к ней. От Гвоздички она все же отличалась — особенно черными «кожаными перчатками» на всех четырех лапках. На ее мордочке были черные «очки мотоциклиста». Глаза круглы, янтарны, с куриным ободком век, а личико плоское, совиное и все же прелестное.

— Карликовая мартышка, которая почти не будет расти, — сказала о ней Ирина Владимировна. — Красотка Неги. Она еще малыш — не старше Гвоздички. А подарил ее моряк, который принес Неги в зоопарк на своем плече.

— Ува, ва! — позвала обезьянка с нежным именем — и Микки подскочил к решетке, которая их разделяла.

Сидя, как суслик, столбиком, прижав к своим пушистым бокам локотки, Неги принялась наблюдать, как Микки пытается дотянуться до нее рукой. Рука была коротка, и Микки достал Неги хвостом. Но хвост Микки — орудие несовершенное: он только гладил мартышонка. И тогда Неги решила помочь своему соседу. Она чуть пододвинулась к Микки, наклонила голову и подставила под его пальцы свое ушко. Пальцы уцепились за ухо и поволокли упирающуюся Неги к перегородке. Тут она попала в крупную переделку и начала визжать, но тотчас успокоилась, когда Микки дал ей покусать свои пальцы. Зубы у обоих слабы, и они кусали друг друга играя.

Внезапно, кусанув еще раз и оставив за собой последнее слово, Микки отскочил от Неги к противоположной стене и снова занялся кусочком прутика.

И тут что-то случилось с Неги. Маленькие лягушачьи лапки ее затряслись, вся она задрожала, рот на смешном ее личике округлился — и по обезьяннику потек такой панический визг, который может быть только у зверька, попавшего в беду или защемившего лапку.

— Уи-и-и-и-и… — паниковала Неги, точно поросенок, но слабеньким, мышиным голоском, не отрываясь от перегородки и пожирая Микки обиженными, как стало ясно потом, глазами.

Слушая непрерывный визг и видя Негины лапки, которые как будто застряли между прутьями решетки, хотелось скорее позвать ушедшую Ирину Владимировну.

Но тут Микки снова прыгнул к мартышонку — и тот мгновенно смолк, пытаясь схватить капуцина трясущимися пальчиками.