Заповедными тропами

В 1938 году внимание Евгения Павловича привлек Дальний Восток. Тогда этот край в орнитологическом отношении представлялся совершенной загадкой, и первая же поездка Евгения Павловича в долину реки Иман принесла много неожиданного. После новых поездок в пятидесятых годах, когда ему удалось детально обследовать южные районы Приморья, Евгений Павлович приступил к подробному описанию орнитофауны Дальнего востока. Эта работа, содержащая ценнейший фактический материал по биологии птиц, увидела свет в 1965 году.

Великая Отечественная война прервала экспедиционную деятельность Евгения Павловича. Однако сразу же после ее окончания, в 1946 году, Евгений Павлович начал изучение птиц Рыбинского водохранилища, где был создан Дарвинский государственный заповедник. Обзор орнитофауны Рыбинского водохранилища был опубликован двумя годами позже. К сожалению, работа эта осталась незавершенной.

В 1955 году Евгений Павлович начал изучать птиц Европейского Севера. Он совершает первую поездку на полуостров Канин, а в 1956 и 1957 годах проводит там полный полевой сезон. Чтобы сравнить орнитологическую характеристику европейских тундр с азиатскими, Евгений Павлович осуществил трудную поездку на северо-восток нашей страны, в низовья Колымы. Здесь исполнилась его заветная мечта: он собственными глазами увидел розовых чаек.

Перечень мест, где работал Евгений Павлович, будет неполным, если не сказать несколько слов о Крыме. Евгений Павлович отлично знал Крым, его птиц, его природу, и написал несколько статей о его фауне. С особой нежностью рассказывает он о Крыме и в своих мемуарах.

Между тем, однако, годы летели, и здоровье Евгения Павловича начало сдавать. Для дальних поездок от него стали требовать медицинские справки, что он просто ненавидел. Три или четыре года зоолог вообще никуда не выезжал, потом почти нелегально отправлялся на Рыбинское море. Однако и этому вскоре пришел конец. Евгению Павловичу осталось только Подмосковье, да и то ненадолго.

Евгений Павлович был ученым совершенно особого склада. В каком-то смысле он был анахронизмом даже для своего времени. Он не вел детальных полевых дневников, не пользовался фотоаппаратом, не делал зарисовок, не записывал голоса птиц. Он совершенно не знал английского языка, а потому вся огромная англоязычная литература по птицам оставалась ему неизвестной. Но он обладал бесценным даром: он знал, чувствовал птиц и как этолог, и как систематик, знал тончайшие нюансы, мельчайшие штрихи, интимнейшие детали поведения любой, даже самой редкой птицы.

Тех, кто работал с Евгением Павловичем в поле, всегда поражала способность его с первого взгляда, часто на большом расстоянии, безошибочно определять пролетающих уток или куликов. Так же безошибочно узнавал он до подвида любую птицу в музейных коллекциях. Ученый был необычайно строг и требователен к себе и к своим публикациям. Он считал, что лучше промолчать, нежели говорить предположительно. Вот почему его работы составляют золотой фонд отечественной орнитологической литературы.

Своеобразны были и методы сбора научного материала. Евгению Павловичу был совершенно безразличен точный количественный учет, он не признавал инструментального изучения гнездовой биологии птиц, не знал даже элементов классической этологии. Все, чем пользовался в поле — это бинокль и ружье. И поразительно острые зрение, слух и память. Помимо прямых наблюдений за птицами, единственно ценным научным материалом он считал коллекционные тушки и кладки. Коллекционер он был, что называется, «от Бога». Только в Зоологический музей МГУ им передано около одиннадцати тысяч экземпляров тушек. Кроме того, ценнейшая эталонная коллекция, бывшая собственностью Евгения Павловича, хранится ныне в Тимирязевском музее в Москве. Он был виртуозом препарирования птиц.

Особенно ярко проявился дар коллекционера, когда Евгений Павлович начал собирать кладки яиц. В этой области он был бесспорным пионером, разработав методику сбора кладок, препарирования и хранения. По сути дела, Евгений Павлович превратил развлечение в научный процесс. Он первым начал собирать кладки вместе с гнездом или гнездовой подстилкой, что значительно повысило их информативность. Коллекция Евгения Павловича, насчитывающая свыше полутора тысяч кладок, относящихся к примерно пятистам видам, хранится сейчас в Новосибирске, в Биологическом институте СО РАН. В собирании он был скорее коллекционером, чем ученым. Каждая новая кладка, найденная им или подаренная кем-либо (или выменянная!), долгое время была предметом горячих рассказов и переживаний. Была и жгучая ревность, и кровные обиды, когда кто-нибудь не отдавал ему интересную кладку. Впрочем, такие случаи бывали редко, для всех нас было и честью, и радостью делиться с ним находками в первую очередь. В те годы собирание кладок было почти повальным увлечением, и Евгений Павлович как-то незаметно был его пружиной и двигателем.

Оглядываясь сейчас на научную деятельность Евгения Павловича, поражаешься, как много он успел сделать. Им написано более ста статей о птицах и млекопитающих. По нынешним временам это не так уж и много. Но за этими статьями скрываются годы и годы полевой работы, работы в самых трудных, малодоступных местах, почти без финансирования, на голом энтузиазме. В то время в распоряжении зоологов не было ни вертолетов, ни автомашин, ни моторных лодок, ни даже палаток или спальных мешков. Тысячи и тысячи километров проделал он пешком, верхом или на веслах. Один только путь через полупустыни и пустыни Казахстана и Средней Азии от Оренбурга до Ташкента, который Евгений Павлович прошел пешком, составляет более полутора тысяч километров! Заметим, что почти все экспедиции Евгений Павлович проделал в одиночку и редко — вдвоем. Прекрасным свидетельством тому было его участие в подготовке замечательной коллективной монографии, шеститомника «Птицы Советского Союза», за которую ряд сотрудников Зоологического музея, в том числе и Евгений Павлович, были удостоены Государственной премии 1952 года.

Многогранность таланта Евгения Павловича особенно ярко блеснула, когда он попробовал свои силы в научно-художественной литературе. Замечательные «Записки натуралиста», не раз переиздававшиеся и переведенные на иностранные языки, — это действительно глубоко художественное произведение. Приступая к написанию этого очерка, я еще раз (в который уже?) перечитал эту удивительно милую и увлекательную книгу, еще раз подивился и феноменальной памяти Евгения Павловича, и верности его слова, и тонкости восприятия природы, и постоянной любви и сочувствия животным, и теплоте в отношениях с людьми. То, что написал Евгений Павлович, — это поэтический гимн родной природе, дальним дорогам, научному поиску, радости открытий, трудной Работе. Немало людей привела эта книга к пониманию природы, открыла им глаза, и потому пользуется необыкновенной популярностью.

Евгений Павлович был удивительным бессребреником. Получая нищенскую зарплату, он совершенно не стремился как-то улучшить свое материальное положение, хотя потенциальные возможности для этого несомненно были. Он жил аскетом, не требуя для себя лично никакого комфорта. Те, кто бывал у него дома, помнят, вероятно, полутемную лестницу в мрачном доме на улице Горького (как она тогда называлась), коммунальную квартиру, где его собственное жизненное пространство ограничивалось тесной проходной комнатой. Письменный стол, узкая постель, шкаф с книгами и коробки с коллекциями — спартанская обстановка, но никто никогда не слышал от него ни малейшей жалобы. Евгений Павлович очень любил визиты друзей, и надо было видеть, какой гордостью, какой радостью сияли его глаза, когда он открывал какую-нибудь коробку и показывал редкую кладку или тушку.

У тогдашнего поколения молодых орнитологов сложилась традиция после каждой экспедиции сразу же, еще под свежим впечатлением, заходить к Евгению Павловичу в Зоомузей. И каждый раз для него такой визит был праздником. Не было в Москве человека, кто более живо, с большим интересом и сочувствием, с такой непосредственностью откликнулся бы на рассказ об экспедиции, порадовался бы новым находкам, посетовал по поводу неудач. Евгений Павлович был замечательным слушателем, он просто загорался от услышанного, глаза становились более синими и глубокими, и даже казалось, что от возбуждения у него начинал слегка шевелиться кончик носа, как у землеройки.