Встречи с амурским тигром

Он не убегал, потому что с рожденья был горд и независим, он всего лишь встал, вздыбил на спине шерсть и оголил клыки. Получив резкий и сильный удар в плечо, он успел в яростной, но слепой и беспомощной жажде мести взреветь и прыгнуть на врага. Но тот был недосягаем. А в следующий миг его прожгло огнем от головы до хвоста, и свет потух в глазах.

А что же тигрица? Она хорошо видела ту железную птицу, слышала стрельбу, пробившийся сквозь нее предсмертный рев своего единственного друга и все поняла. И приняла самое благоразумное из всех возможных в создавшейся обстановке решение: из логова не выходить ни при каких обстоятельствах.

Она не знала, что вражина способна сесть на землю, но ей повезло: железная птица не смогла приземлиться на крутом, усеянном камнями и деревьями склоне сопки. Долго кружила та во зле, стараясь заглянуть под темный навес каменного козырька, пугала стрельбой, да так и осталась при собственных интересах, усомнившись даже в присутствии там тигриного семейства.

А как только истлела заря и загустела темень, повела мать детей прочь и подальше. Повела, на ходу решая другую трудную проблему: куда? И где пережить оставшиеся дни белой напасти? Не в омертвелой же тайге, для детей погибельной.

Да, в тайгу возвращаться пока не было смысла… И к концу ночи, побродив семьей по притихшим дорогам, надежно запутав при этом следы, оказались они на другом склоне той же сопки. Противоположном. По прямой линии на расстоянии полудневного перехода взрослого, ничем не связанного тигра.

Здесь было меньше каменных глыб, но больше деревьев, между которыми густился орешник. И нашлось достаточно удобных для устройства логова укрытий под выворотнями и корчами. А с рассветом выяснилось, что под сопкой дымят и шумят два других села, у которых, должно быть, тоже можно кое-чем поживиться.

Но падали здесь не нашлось, и оставалось с ходу приниматься за собак. Как и прежде, тигрица ловила двух: одну съедала на месте, другую несла детям. Подстерегала псов на околице, но опять-таки со временем пришлось по огородам подходить к домам, чтобы брать более трудную добычу из конуры. Хватала дрожащих, до немоты и окоченения обмерших, с цепи. Крала, не встречая сопротивления хозяев домов, и потому вскоре стала безбоязненно проходить через словно тоже оцепеневшие в страхе села улицами.

Однако и на этот раз не знала тигрица, что следят за нею и готовят операцию. Другую: ее поймать в клетку, тигрят пленить живыми.

…Она эту клетку обнаружила сразу же, как только ее приспособили у полуразрушенного сарая на сельской околице. Но изучив новый объект, тигрица ничего опасного в нем не увидела. А следующей ночью, идя на тоскливые завывания, нашла собаку в этой клетке, неосторожно вошла в нее и оказалась в очень тесном плену — позади хвоста с грохотом упала неодолимая преграда… Ревела, бесновалась, ломала и крошила о железо зубы — все было тщетно.

Утром за нею приехали. Всласть налюбовавшись на безопасную в клетке могучую владычицу уссурийской тайги да весело поудивлявшись неукротимой злобе пленницы, погрузили ее вместе с клеткой на грузовик, потом увезли и определили в темень крепкого каменного строения. А через пару дней такая же железная птица, как та, убившая друга и выследившая ее, подняла несчастную ввысь, оглушив грохотом, и помчала в неведомые дали.

…Она не знала, что освободили ее из плена в трехстах километрах от той сопки, на которой остались дети. Что если быстро возвращаться к ним прямой легкой тропой, и бесснежной, разумеется, потребуется много-много дней и ночей. Но если б и ведомо было ей это, все равно она незамедлительно ринулась бы в ту сторону, чтобы поскорее найти самое дорогое, что есть в жизни каждой матери, — детей.

В ту сторону… Легко сказать… Привезли-то словно кота в мешке… И она растерянно кружила. Ходила по околицам и не могла определить, в какой же стороне этого огромного и незнакомого горно-таежного мира ее терпеливо ждут оголодавшие и промерзшие котята.

Ей достало благоразумия для того, чтобы не ринуться по первому, всего лишь грубо предположительному направлению, а тем более — куда глаза глядят. Она долго лежала, обдумывая проблему… Взобралась на высокую, увенчивающую ближнюю гору скалу и опять долго думала, оглядывая дали и к себе прислушиваясь. И наконец не столько решила, сколько получила из неосознанного своего естества приказ: идти в ту сторону, куда уходило на ночной покой за горами и тайгою уставшее за день светило.

И хотя снега было все так же по плечи, а долгая неволя измотала, и к тому же давно пусто в животе, она тяжело пошла на вечерний багровый шар на краю неба, решая другую проблему: как далеко еще идти? И двигалась до тех пор, пока не выдохлась и не провалилась в тяжелый сон, на последнем дыхании забравшись под толстый комель накренившегося после долгой жизни некогда богатырского кедра.

Ей снилось благостное лето с детьми и сытой спокойной жизнью. Ей мерещилась былая уверенность в завтрашнем дне. Могучий муж. Стареющая мать. И сопка с последним логовом, железная птица, железная клетка, железно безжалостные, даже тигриной мощи неподвластные люди… Ей снились тигрята. В ее сознании они то резвились, забавляясь материнским хвостом, то терпеливо ждали ее в семейном логове.

А они и в самом деле устали ее ждать. Выдохнувшись в голоде, тигрята в ту ночь грызли трухлявый пень. Они трижды уходили по тропе матери к селу, но ничего не могли ни добыть, ни просто найти мало-мальски съедобное. Брезгливо жевали и натужно глотали вонючие тряпки, лизали давно вылизанные собаками и кошками консервные банки… А к концу ночи, повинуясь внутреннему голосу, упорно возвращались в то логово под большим выворотнем, где мать, уходя в последний раз, как всегда приказала ее ждать, сколь долго бы ее не было. Возвращались, чтоб уже долгим днем дрожать от холода, терзаться голодом, маяться резями в животе, поносом и рвотой, не освобождаясь и при этих недетских страданиях от тоски по матери.

Они настораживались на шорох сухого листа в орешнике и выползали ему навстречу, но то, оказывалось, забредал в сопку вольный ветер. Прислушивались к едва уловимому даже острым слухом скрипу снега и радостно высовывались наружу, надеясь увидеть, наконец, мать, а замечали проходившего дальней стороной человека… Им вдруг казалось, что подала голос непозволительно надолго задержавшаяся, а теперь повинно спешащая к ним мать. Ждали его повторения, ждали… И обессиленно роняли на лапы головы, ничего не дождавшись. И обморочно засыпали, колотясь крупной дрожью, чтобы увидеть во сне и ее — теплую, сильную и заботливую, и свежее нежное мясо… А потом, проснувшись, вновь забарахтаться в своих недетских страданиях.

Она прекрасно понимала, что дети без нее долго не протянут, и потому спешила к ним, на каждом переходе выкладываясь до изнеможения. Она не позволяла себе отдыхать до полного восстановления сил и каждый раз поднималась, почувствовав, что уже способна идти. И трудно брела, раздвигая и подминая ставший тяжелым снег, исходя тоской и беспокойством, за которыми вроде бы забывался голод.

И все же голод жестко напоминал о себе: сил не станет — не станет и тигрят. И потому в просветах между материнскими страданиями приподнималась она у какого-нибудь дерева и замирала, надеясь почуять добычу. Но мир звенел равнодушной тишиной и могильным покоем. Миру не было дела до ее беды.

Она вполне могла выдохнуться и замерзнуть. Выжить помог случай: набрела на свежие следы кабана-одинца и через полчаса догнала его, оказавшегося при последнем издыхании. Остудив на неожиданной добыче разгоряченное погоней и короткой борьбой тело, тигрица ела сначала жадно, но потом неторопливо и обстоятельно, чувствуя, как быстро наливается силой. Ела до конца дня, ела весь вечер и ночью принималась за еду. Продремав до утра, потрапезничала еще и понесла отяжелевшее тело вдоль шатающейся впереди собственной тени.

Помог ей и другой случай. Спускаясь с хребта к речке, она наткнулась на широкий твердый след в поперечных рубцах, глубоко промятый в снегу и определенно пахнущий человеком. Тот след вел не совсем туда, куда ей нужно было, — чуть в сторону, но она все же устремилась по нему, удивляясь, как легко и быстро можно идти, когда не мешает снег.