По следам рыжей обезьяны

Первый месяц все шло хорошо. Я все лучше и лучше знакомился с лесом, и постепенно его карта складывалась из отдельных кусочков, как картинка-головоломка. Я сумел нарисовать карту основных ориентиров и ручьев на площади в три квадратные мили, где я проводил свои наблюдения. Пиявки, мухи, плети ротана и падающие сучья по-прежнему осложняли мою работу, но я притерпелся к этим помехам. Свой лагерь я организовал по-спартански — ни постели, ни книг, ни радио, ни капли алкоголя и кофе, потому что надеялся, что это позволит мне оставаться в джунглях как можно дольше. Мой «железный запас» консервов строго сохранялся исключительно для употребления в дремучих джунглях, где я позволял себе наслаждаться забытыми ароматами и вкусом вареных бобов, сигарет и сгущенного молока. Тулонг раздобыл у навестивших нас дусунов несколько полотнищ прочного пластика, и они оказались совершенно незаменимыми для ночевок в походных условиях. Подстелив одно полотнище и соорудив крышу из другого, я просыпался утром сухой и не боялся ночного холода.

Мало-помалу мои записные книжки заполнялись заметками об орангутанах. За восемьдесят часов наблюдений я видел более двадцати животных. Когда мне снова удалось разыскать Гарольда, я научился уже отмечать его продвижение по лесу, руководствуясь звуками его голоса. Я встретил также Маргарет и Миджа, сумел пробыть с ними три дня подряд и собрать интересный материал, пока не отстал от них вечером во время грозы. Теперь я уже легко различал своих рыжих друзей и, по мере того как все глубже проникал в их частную жизнь, все больше понимал, насколько это необщительные животные. Нет, суета и шум толпы — это не для них. Оранги вели уединенное существование, не вмешиваясь в чужую жизнь, и занимались такими насущными делами, как кормежка и устройство гнезд. По временам двое-трое животных вместе собирали урожай с усыпанного плодами дерева, но они без малейшего сожаления неизменно возвращались к прежней одинокой жизни. Взрослые явно предпочитали отшельнический образ жизни, а малышей мне было жаль — не с кем даже поиграть, кроме усталой старой мамаши.

Жестокий приступ лихорадки уложил меня в постель на три дня, но таблетки хлорохина как будто сняли его. Вскоре я опять был здоров и работал, но через неделю лихорадка вернулась. Я так боялся, что болезнь собьет весь мой рабочий распорядок, что заставил себя снова выйти в лес. С температурой 39,4°, одурманенный хлорохином и дисприном, я добрался до самого Гребня-Подковы и вернулся другим путем. Пока я не сводил глаз со своих ног, все шло отлично, но стоило мне посмотреть вверх, на кроны, как глаза застилал туман и волна за волной накатывало головокружение.

Я почти добрел до дому, как вдруг моему взору открылось ужасное зрелище. Мне показалось, что меня обманывает зрение. Навстречу по тропе шествовал громадный черный орангутан. Такого гиганта я не видывал даже в зоопарках. Весил он, должно быть, не меньше трехсот фунтов. Уповая на то, что он меня не заметил, я скользнул за ствол большого дерева. Было невозможно защититься от него или даже убежать в случае нападения, а страшные рассказы местных жителей о старых, живущих на земле орангах живо вставали и моей памяти. Я задержал дыхание, когда это чудовище проходило мимо всего в нескольких футах, и дал ему уйти метров на сорок, прежде чем пошел следом. Он был настоящий колосс, черный, как горилла, а спина у него была совершенно лысая. Единственное имя, которое пришло мне на ум, было Иван Грозный. Я настолько ослабел, что не смог выдержать темп его решительного шага. К тому же, оглушенный лекарствами, я брел, почти ничего не видя. Меня подташнивало, и я чуть не налетел на громадину, не заметив, что зверь остановился и сидит, жуя молодые побеги. В самый последний момент я понял, что мне грозит опасность, и успел остановиться. Он снова вразвалочку тронулся дальше и влез на усыпанное плодами дерево мата кучинг. Иван Грозный был слишком тяжел и не решался ступать на ненадежные ветки: он с удобством устроился в середине кроны и ломал ветки одну за другой, нагибая их к себе. За полчаса он обобрал все дерево подчистую, остались только переломанные, болтающиеся ветки. Иван осторожно спустился на землю; дни, когда он мог легко перелетать с кроны на крону, давно миновали, и теперь, став тяжеловесом, он был вынужден передвигаться по земле. Он снова так резво пошел вперед, что, как мне ни хотелось узнать, будет ли этот гигант ночевать на дереве, следовать за ним оказалось мне не под силу, и я вскоре потерял его след. Еле живой, едва сознавая, где нахожусь, я добрался до лагеря.

В эту ночь лекарства и лихорадка, действуя заодно, наводнили мой сон кошмарами: меня одолевали дьявольски уродливые существа, дразнившие меня и издевавшиеся надо мной. Я зажег свечу и сидел, не сводя глаз с ее колеблющегося пламени, пока спасительный рассвет не прогнал это наваждение. Я решил, что, если мне не станет лучше, придется ехать в город к доктору.

К счастью, в этот день в лесу мне повезло, и я нашел еще одного поющего самца и прелестную мать с крохотным младенцем. Оба они были темно-шоколадного цвета, и я окрестил их Нанни и Самбо. Самбо был самым маленьким из всех обезьяньих младенцев, которых я когда-либо видел, а Нанни оказалась любящей и заботливой мамой. Ночь я проспал спокойно, а наутро проснулся и понял, что лихорадка прошла, голова у меня ясная, а аппетит просто зверский.

Несколько раз мои помощники переправляли меня на ту сторону Сегамы, и я наблюдал орангов, живущих за рекой. Там я встретил молодую парочку: Билла, полувзрослого оранга с длинной оранжевой шерстью, и Джей. Оранги подолгу весело играли и ночью всегда устраивались рядом. Джей была миниатюрная, изящная и темно-шоколадная, а ее сынишка Марк был покрыт огненно-рыжей шерстью, подозрительно напоминающей шерсть Билла. Марк в играх старших участия не принимал, но держался неподалеку, чтобы мать могла его видеть.

Несмотря на то что я с каждым днем все лучше овладевал малайским языком, до совершенства мне было еще очень далеко, и это привело к странному приключению. Мои помощники оставили меня примерно в миле вверх по течению Боле, и я сказал им, чтобы они приехали за мной через три часа, но они меня не поняли и решили, что я велел приехать в три часа на следующий день. Я ждал на условленном месте до темноты, но у меня с собой не было ни еды, ни постели, и оставаться в джунглях на всю ночь мне не хотелось. Я спрятал свою поклажу под корягой, бросился в реку и поплыл к нашему лагерю. Примерно на полпути к дому я услышал громкий всплеск возле берега. В моем мозгу мелькнула мысль о крокодилах, и я проворно вскарабкался по нависающим над водой сучьям. Я висел, дрожа, в непроглядной тьме и напрягал слух, пытаясь уловить малейший шорох, но кругом царило безмолвие. Как можно осторожнее я снова опустил дрожащие ноги в невидимую во мраке воду и поплыл дальше. Наконец я увидел на дальнем берегу свет нашей лампы, и до меня донесся плеск воды в том месте, где сливались две реки. Попасть в этот водоворот мне не хотелось, и я решил не рисковать и переправиться ниже по течению. Я напрягал все силы, но дальний берег не становился ближе. Меня несло мимо поворота сильнейшее течение, и внезапно приветливый огонек скрылся из глаз. Но за поворотом течение стало спокойнее, и мало-помалу темная стена деревьев приближалась. Я задел ногой за камень, встал на ноги, упал, снова поднялся и выкарабкался на песчаную отмель.

Тулонг и Ликад, увидев меня в лагере, пришли в ужас, когда узнали, что я плыл домой по реке. Они стали наперебой перечислять мне все опасности, которым я так опрометчиво подвергал себя. Однако, несмотря на все упреки, я чувствовал, что мой подвиг произвел на них сильное впечатление. Вскоре по всем кампонгам Сегамы разнеслись в высшей степени преувеличенные слухи о приключениях их «туана берхани» (бесстрашного господина).

К середине августа оранги стали встречаться все реже. Дождей почти не было, и джунгли стали сохнуть. Листва опадала со всех деревьев, а плодов почти не оставалось. За целую неделю я увидел только одного оранга-подростка, новых гнезд не было вовсе. Очевидно, все мои оранги откочевали из наших мест и, должно быть, нашли в глубине холмов другие долины, где до сих пор было много плодоносящих деревьев. Я решил, что пора и нам переселяться в новые места, и мы стали готовиться к переброске лагеря на несколько миль выше по реке Боле. Перед переездом к нам прибыла лодка, в которой восседал брат Ликада, Сипи, и три его охотничьи собаки. Ликад собирался вернуться в кампонг, чтобы посев риса прошел под его личным руководством, а Сипи должен был заменить его на это время. Ликад намеревался вернуться через месяц.