Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы

На удивление всем соседям дядька Остап купил корову, завел поросят. И именно поэтому ему позарез стала необходима злая собака. Такая, чтобы быть спокойным за свое имущество. Эта роль и отводилась Радке.

Ее выпустили из мешка в незнакомом дворе. И пока она, встряхиваясь и чихая, освобождалась от пыли, перед ней опять предстал человек, что привез ее сюда. В руках он держал топор. Откуда было знать щенку, что топор может причинить такую боль?!

Дядька Остап схватил Радку за шиворот, подтащил к деревянной колоде — взмах, удар, отчаянный визг… Еще взмах, еще удар… И на колоде остались Радкины уши — длинные, мягкие, которыми так восхищались ребятишки. Но ребятишек у дядьки Остапа не было, зато он помнил с детства, что самая злая собака та, у которой отрублены уши и хвост.

Философия его была прочна и предельно проста: для чего существует дом? Для тепла и удобства. Значит, дом должен быть вместительным и теплым.

Для чего разводят свиней? Для мяса. Значит, они должны быть большими и жирными.

Для чего держат собаку? Для охраны. Значит, собака должна быть злой и сильной. Все очень просто и никаких сантиментов.

Через несколько дней, когда раны подсохнут, новый хозяин посадит Радку на тяжелую, массивную цепь…

Смена обстановки Радку перепугала. Она жалась к конуре, вздрагивая от малейшего шума. Но даже с отрубленными ушами оставалась незлобивым щенком. Завидя своего нового хозяина, она униженно виляла куцым хвостом, тянулась к нему, но тут же получала удар. От второго удара Радка пряталась в конуру, тогда дядька Остап изо всей силы бил палкой по железной крыше конуры, да так, что бедный щенок вылетал оттуда пулей. Этот грохот приучил Радку пользоваться конурой только во время дождя или снега.

Теперь боль постоянно сопутствовала Радке. Спрятаться от нее не было никакой возможности. Нога в поношенном кирзовом сапоге находила щенка везде, а тяжелая цепь не давала убежать. И Радка возненавидела и эту ногу, и этот сапог. Пока они сливались в одно целое с хозяином, и их нельзя было трогать. Но постепенно Радка стала разделять их, потому что помнила руки человеческие, руки, которые ласкали и баловали ее. И как только разделение стало для нее явным, она не преминула вцепиться в ненавистный ей сапог, объявляя ему смертельную войну.

Первый шаг, самый трудный, был сделан. В Радке просыпался зверь, который дремал глубоко-глубоко под спудом. Этот процесс мог быть еще обратимым, когда б она попала снова в обстановку ласки и любви. Но дядьке Остапу требовалось как раз другое. И Радка, однажды оскалив зубы на хозяина, уже не могла не рычать на других людей — на прохожих, громко разговаривающих за забором, на мальчишек, заглядывающих в щели…

С собакой дядька Остап занимался много и основательно. Кормил только раз в сутки, утром. И не потому что жалко еду, нет. У него была своя метода, очень важная для дрессировки.

К старой кастрюле была привязана длинная палка. Этой палкой кастрюля пододвигалась к собаке. Но как только та, изголодавшаяся за сутки, бросалась на еду, кастрюлю отодвигали. Собака рвалась, задыхалась от давящего горло ошейника, исходила слюной и лаем. В эти минуты она готова была броситься и на хозяина. А хозяин, пододвинув кастрюлю, позволял собаке схватить один кусок и отодвигал еду снова…

Кроме того, дядька Остап не пропускал удобного случая, чтобы не пнуть собаку. А когда ему приходилось уходить из дому, он, прежде чем направиться к автобусной остановке, стучал палкой по воротам, бросал через забор камни…

Он добился того, чего желал. Когда собака выросла и заматерела, мимо нее нельзя было проходить без палки даже самому хозяину.

Собака, не знающая человеческой ласки, стала зверем. Охотничьи инстинкты, что приберегла для нее природа, были потушены болью и злобой. Все люди для нее стали врагами. А хозяин врагом номер один — самым жестоким, самым ненавистным. Постоянная связь между собакой и человеком, взлелеянная тысячелетиями, была разорвана.

Как только хозяин появлялся в дверях, собака бросалась навстречу, но не для того, чтобы выказать свою преданность и любовь — с глухим рычанием становилась она на дыбы, натягивала цепь, задыхалась от ярости. Желтая пена клочьями слетала с крупных клыков…

Хозяин был доволен. Никто не рискнул бы теперь войти во двор. Иногда с радостной жутью он представлял себе вора, забравшегося к поросятам. Представлял он его всегда уже изорванного собакой. И втайне желал увидеть это наяву.

В тот памятный день дядька Остап привел к себе во двор двух соседей, чтобы помогли ему заколоть здоровенного борова. Соседи остановились у калитки, а хозяин с палкой в руках двинулся к дому, чтобы подтянуть цепь покороче, чтобы можно было пройти к сараю. Собака рвалась к нему. Она не лаяла, лишь хрипела, да глаза ее налились кровью, горели ненавистью. Массивная цепь звенела, как натянутая струна. Дядька Остап уже прошел мимо, когда цепь с негромким треском лопнула. Лопнуло одно звено. Всего одно звено!

ПРИВЕТ ИЗ РОДНЫХ МЕСТ

Дед Григорий умирал на первый день Троицы. Принесенные им накануне ветки и травы вяли, наполняя комнату запахами леса, поля, речной поймы… И, может быть, поэтому не хватало дыхания, сохло во рту. У деда ничего не болело. Да он и не помнил, когда болел. Все свои восемьдесят два года протолкался на ногах, до сегодняшнего дня не знавших усталости.

Он лежал на старинной деревянной кровати, уставив выцветшие глаза в потолок, темнея на подушке сразу похудевшим лицом. Над кроватью на рисованном коврике с целующимися лебедями висели ружье и патронташ. На стенах фотографии в рамках: сам дед с покойной женой, умершей двадцать лет назад; все шесть братьев, не вернувшихся с войны, и сын Иван. Совсем маленький. Побольше. В военной форме… Потом с женой, детьми… Ивановых фотографий больше всего. Оно и понятно — единственный сын.

— Ваньке телеграмму в Москву отбейте, — медленно, отрешенно, будто уже из потустороннего мира, ронял дед Григорий.

— Да што ты, батюшка, вштанешь ишшо, — шамкала беззубым ртом пришедшая проведать соседская бабка Василиса.

— Не перечь, а слушай. Сказал не встану, знаю, чай…

— Ну и не ершись. Без тебя, поди, понимаем. Не ты первый…

— Кобеля Лешке Мужикову отписываю, — с трудом, собирая мысли для последнего наказа, тянул дед Григорий.

— И-и-и! У Лешки две шобаки, куды ему ишшо, — буднично возразила бабка Василиса.

— Такой нету. Такая на весь свет одна.

Дед дернулся телом то ли в судороге, то ли пытаясь встать и решить судьбу любимой собаки. Заметив это, бабка Василиса поспешно согласилась:

— Знамо нету. Никто и не спорит. Лежи, милый, лежи давай…

— Все, что в доме, сыну моему Ваньке завещаю. И деньги все, что на книжке, и ружье свое… — уже спокойней продолжил дед Григорий.

— Знамо ему, кому же еще… Один он у тебя… — поддакнула бабка Василиса.

— А дом родительский пущщай на месте стоит…

Ушедшая было в свои мысли, бабка Василиса согласно кивнула головой и уже начала привычно:

— Знамо… — как вдруг замолчала, удивляясь необычному наказу. Наконец сообразив, что к чему, всплеснула руками: — Ить чего удумал, супостат, прости меня, Гошподи. Деревню всю, как есть, подчистую шносят, на главную усадьбу всех гонют, а он… Кто тебе тут дом шторожить будет? Ить надо же… Из ума выжил. Все сыну — Ваньке… Ивану Григорьевичу. Он приедет и решит…

— Нет, — медленно, но твердо произнес дед Григорий и снова шевельнулся. — Дом останется тут. Потому как и дед мой тут лежит, и отец, и мы все отсюда на войну уходили — Иван, Петро, Яша… Нет, Степан, потом Яша… Вихтор, Бориска… Я раньше их. Я сразу за Яшей. Все мы здеся росли. Я вон там спал мальчонкой…

Он хотел повернуться, показать место, но только шевельнул рукой да закрыл глаза. Помолчал и потом снова заговорил уже глуше: