Колбат

Нина Александровна Емельянова

Колбат

Повесть о связной собаке

1

Красноармеец Савельев, старший собаковод, вышел из казармы, когда небо совсем посветлело, солнце показалось красной краюшкой на востоке у Фениной сопки и все в военном городке стало свежо, ярко и чисто. На большой площади городка плотно лежал блестящий снег. Ясное небо было настоящим зимним небом Дальнего Востока: синим и глубоким. Флаг над крыльцом штаба, обычно трепетавший на ветру, спадал неподвижными складками.

Савельеву надо было пересечь площадь до аллеи, делившей военный городок на две части. В западной, большой, откуда шел Савельев, располагались красноармейские общежития вокруг широкой площади, где обычно происходили учебные занятия полка, а в восточной, меньшей, были конюшни, овощные склады, ветеринарный лазарет и собачий городок. В нем жили связные собаки полка. Аллея была длиной в полкилометра, по обеим ее сторонам росли ясени с такими широкими кронами, что ветви их сплетались над дорогой. Вдоль нее в кирпичных и деревянных одноэтажных домах жили семьи командиров.

Из-за деревьев Савельев увидел, как с крыльца своей квартиры спускался политрук роты связи, и внезапно вспомнил, что третьего дня его вызывали в комиссию по выбраковке связных собак и он в присутствии этого самого политрука должен был смотреть, как осрамилась одна из лучших собак полка. Думать об этом было так нехорошо, что Савельев поторопился перейти площадь и вышел на аллею.

На широком ее полотне поверх снега лежало множество мелких, обломанных ветром ветвей. Какой-то ранний лыжник проложил две прямые, чуть голубеющие полосы да пятилетний Женька, сын командира батальона, неуклюже подбрасывая маленькое тельце с круглым животом, плелся на неудобных ему больших, обломанных сзади лыжах.

– Смотри, я иду на рыжах, – закричал он Савельеву, с которым был близко знаком, – а ты к собакам?

– К собакам, – сказал Савельев и, нагнувшись, осмотрел лыжи. – «Рыжи» твои мало подходящие, приходи в выходной, я тебе их налажу.

Женька пообещал прийти и, желая показать Савельеву, что он и на таких управляется, покатился под горку.

От площади к аллее гуськом подходили на лыжах молодые красноармейцы. Полы их шинелей были заправлены под поясные ремни и шлемы застегнуты у подбородка. На уплотненном ветром бугристом снегу им трудно было держаться прямой линии: на гребнях застывших снежных волн лыжи разъезжались, так что их непрерывно надо было выравнивать. Лыжников легко обогнал старшина полковой школы Сухенко. Его складное, сильное тело легко и глубоко склонялось при каждом толчке палками, выпрямлялось, и тогда Сухенко бросал его вперед и, упершись на палки, снова глубоко сгибался в поясе. Увидев одного из лучших лыжников полка, молодые красноармейцы представили и себя такими же складными и сильными, заработали быстрее ногами и палками, и один, поскользнувшись, упал.

– Молоды еще бегать, как Сухенко, – сказал Савельев, бессознательно присоединяя и себя к таким, как Сухенко, опытным, умелым младшим командирам-сверхсрочникам, и почувствовал, что чему-то очень рад.

Радость была от того, что вчера он додумался, как сохранить породистых щенков от своей любимицы немецкой овчарки Найды. Найда ощенилась третьего дня и принесла семь очень хороших щенят. Но беда была в том, что всех семерых она не могла выкормить. Савельев же вчера достал в поселке только что ощенившуюся бездомную собаку, у которой из трех щенят двоих утащили ребята, и вместе с оставшимся щенком принес ее к себе в казарму.

Собака была лохматая, с длинной шерстью, налезавшей на глаза, и такая грязная, что Савельеву пришлось ее вымыть, прежде чем подложить к ней щенков Найды. В ее набухших сосках было столько молока, что оно скатывалось белыми капельками; собака жалостно смотрела на Савельева и дрожала. Обсушив ее и накормив, Савельев отдоил немного молока у приемной матери и помазал им мордочки и спинки трех щенят Найды. Потом подвел собаку и все гладил ее по спине. Она обнюхала солому, щенят, где вместе с тремя чужими был один ее щенок, и, почуяв родной запах, остановилась, будто в недоумении. Вдруг ее щенок завозился и, ткнувшись тяжелой головой, перевалился на бок так, что стал виден розовый в крапинку живот, и тоненько заскулил. Собака без колебаний шагнула к щенятам, легла к ним и, не различая чужих от своего, стала лизать их головенки, сильно толкая и перевертывая щенят с боку на бок. Потом они всей гурьбой полезли к ней и присосались. Это случилось вчера, а сегодня Савельев был у обеих матерей и нашел все в полном порядке, так что не отличить было, у кого щенята сытее и чище: у Найды или у приемной матери.

Савельев перешел аллею и услышал, как участился собачий лай за высоким забором: собаки его почуяли. Он спустился на три занесенные снегом земляные ступеньки: собачьи будки на зиму ставились в широкое углубление, выкопанное в земле и обнесенное забором, – защита от частых в Приморье ветров. После вчерашней пурги будки и площадка между ними были легко посыпаны мелким сверкающим снегом, и только у будок, насколько хватала длина поводков, снег был до земли вытоптан собачьими лапами.

Всегда при его появлении собаки оживлялись, лаяли, скулили и, припадая на передние лапы, виляли хвостами: просили подойти.

И сегодня было как будто так же, и все-таки опытный собаковод Савельев почувствовал, что, пожалуй, и не так.

Будок было двенадцать, и около них, привязанные на поводках, рвались к нему двенадцать породистых, умных собак. Тут были немецкие овчарки, гиляцкие и забайкальские лайки – обученные в питомниках служебные собаки. Больше всего обычно выражал ласковое и почтительное внимание к Савельеву крупный серый Хабитус, породой – немецкая овчарка, воспитанием – санитар. Но сегодня он жалобно скулил, уставившись в дальний угол, и рвался туда со своего поводка.

– Что там, Хабитус? Кошка? – спросил Савельев, но тут же заметил, что молоденькая белоснежная Ангара боязливо жмется к будке, а Канис, большой черный пес, гиляцкая лайка, взъерошив гривкой шерсть на спине, глухо рычит и отступает от своей будки спиной, крутя шеей и стараясь выпростать голову из ошейника.

Увидев Савельева, Канис повернул голову, будто желая проявить обычные ласковые чувства, но то, что привлекало его внимание за будкой, было интереснее, чем приход Савельева, – он снова повернул морду к будке и медленно лег, вытянув передние лапы. Уши его насторожились, носом он все время вынюхивал. И вдруг завыл по-волчьи…

– А, чтоб тебе! – воскликнул Савельев, стараясь понять, в чем дело. – Канис, смирно!

Но пес не переставал, и, слушая печальный, унылый его вой, Савельев подошел к нему и внимательно стал рассматривать, не болен ли Канис. Он взял его за голову, отвернул оба уха, посмотрел, отвернул веко – глаза были чистые; пощупал грудь, живот. Канис примолк и вильнул хвостом. Он, видимо, был совершенно здоров.

Зато сзади Савельева заскулил Аян, серая гиляцкая лайка с великолепной широкой грудью и подтянутым животом. У Аяна была такая густая шерсть, что до кожи трудно было добраться рукой.

– Что-то чуют собаки! – вслух сказал Савельев, осматривая будку Каниса, и вдруг, заглянув за будку, бросился вперед. – Колбат! – крикнул он. – Колбат!

В узком пространстве между будкой и забором, покрытый не то инеем, не то снегом, неподвижно лежал большой черный пес.

– Колбат! – еще раз позвал его Савельев, и каждый, кто услышал бы этот зов, понял бы, как огорчен и как жалеет эту черную собаку Савельев.

Но Колбат не отозвался ни одним движением на зов красноармейца, и Савельев, согнувшись, полез за будку.