Сатана и Искариот. Части первая и вторая

— Да бросьте вы! — прервал он меня. — Я же сказал вам, что это воистину детская работа. Для вас она — игрушка. Вы будете просто учитывать, сколько чего собрано на полях и в апельсиновых садах и какую прибыль получил за это сеньор Тимотео. Еще будете записывать, сколько рождается жеребят и телят. Вот и все, что от вас потребуется.

— И за это я буду жить на всем готовом, да еще получать сотню песо в месяц?

— По меньшей мере — сотню!

— В таком случае, разумеется, можно было бы немедленно ударить по рукам, но я все же хотел бы сначала посмотреть, заслуживаю ли я этого доверия.

— Тем самым вы докажете свою принадлежность к немецкой нации. Как святой последнего дня, я выше всего ставлю страх перед Богом и честность, но немцы слишком уж педантичны в этом вопросе. Вы прямо-таки удивительные люди!

— Может быть, сеньор, но извольте заметить, что я не отвергаю ваши предложения. Я поеду с вами, но только тогда полностью свяжу себя, когда осознаю, что действительно заслуживаю те деньги, которые мне собираются платить.

— Это нелепость, но если вы не желаете иного, то сойдет и так. Ну, а как там у вас с кассой? Ведь на какие-то деньги вы сюда приехали. Поскольку вы поедете условно, то твердого договора у вас не будет, и я не обязан платить за вас. Все, что я могу в этих обстоятельствах вам предложить, так это бесплатный проезд на судне.

— Я доволен и этим. По счастью, у меня завалялось еще несколько песо, которых хватит, пожалуй, на то, чтобы добраться до асиенды.

— Но в таком наряде я не смогу взять вас с собой. Не могли бы вы достать новый костюм?

— Да, ведь в такую жару покупают только легкое и дешевое.

— Так позаботьтесь об этом и постарайтесь, чтобы мне не пришлось ждать вас завтра утром. А теперь — спокойной ночи!

Он энергично кивнул мне и, не подав руки, пошел к своему гамаку. Дети уже спали; сеньорита Фелиса храпела; донья Эльвира пыхтела, а маленький Херонимо, только что заснувший, издавал звуки, похожие на скрип несмазанных дверных петель. Я задул лампу, вышел во двор и улегся на свою милую охапку соломы, где успевшая привыкнуть ко мне собака дружески облизала руку. Хотя на следующее утро я проснулся очень рано и вошел в комнату для гостей, когда хозяйская семья еще спала, работая в упомянутом акустическом режиме, ни поговорить с мормоном, ни даже увидеть его мне не удалось, потому что он уже покинул гостиницу. Где он будет в течение дня? Никто этого не знал, чему я немало удивился, потому что тот, кто идет честным путем, не будет скрывать свои деяния.

После того как я разбудил сеньориту Фелису, чтобы получить фирменный утренний шоколад, и выпил тридцатую чашку этого напитка, мне раскрылась, к сожалению, слишком поздно, тайна его приготовления: милейшая девушка использовала для него ту самую воду, в которой она перед этим мыла свои нежные пальчики и очаровательное личико. Я оценил эту семейную, сохранявшуюся в тайне экономию и притворился, что у меня болит желудок, а потому я вынужден отказаться от шоколада. Сеньорита осчастливила меня нежным взглядом, поднесла чашку ко рту, выпила ее, отерла губы тыльной стороной руки и заговорила весьма проникновенным голосом:

— Сеньор, вы самый благородный, самый тонкий кавалер, которого я когда-либо видела; если вы женитесь, то сделаете свою сеньору очень счастливой. Очень жаль, что вы уезжаете. Не могли бы вы здесь остаться?

— Может быть, вы этого желаете? — усмехнувшись, спросил я.

— Да, — ответила она, слегка покраснев.

— А чем вызвано ваше желание, сеньорита? Счастьем, о котором вы только что говорили, или шоколадом, который я так охотно вам уступил?

— И тем и другим, — выдохнула она с восхитительной искренностью.

Возможно, она ожидала, что начало этого утреннего разговора я доведу до счастливого конца, но я — увы! — посчитал покупку нового костюма куда более необходимым делом, чем поспешная помолвка, и пошел разыскивать baratillero [26]. Его лавчонка была настоящим складом ветоши, но, к счастью, я нашел там искомое: брюки, жилет и пиджак из грубого полотна, а также соломенную шляпу с такими широкими полями, что если бы я согласился с намерениями сеньориты Фелисы, то уместился бы под ними со всеми свадебными гостями. Купил я и кусок дешевой ткани, чтобы с помощью всегда находившихся при мне иголки и ниток сшить чехол для ружей. Для этого были веские основания: мормон еще какое-то время не должен менять своего мнения обо мне. А так как, кажется, он слишком много слышал об Олд Шеттерхэнде, то, возможно, он знает и про ружья, которые этот знаменитый охотник с собой возит, поэтому не стоило ему показывать мое оружие. Еще я купил пару крепких кожаных ботинок. Когда в таком элегантном одеянии я вернулся в гостиницу, дон Херонимо в удивлении развел руками и произнес:

— Что я вижу! Вы разбогатели? Вас, сеньор, спокойно можно сравнивать с любым дворянином, выходцем из Старой Кастилии [27]. К сожалению, вы твердо решили уехать, но если бы я прежде увидел вас в таком костюме, то предложил место управляющего моей гостиницей, а то и вообще сделал бы своим компаньоном!

Внешность моя действовала так чарующе, что сеньорита Фелиса приложила руку к сердцу, тяжело засопев, и даже сама донья Эльвира немного приподнялась в гамаке, чтобы подарить мне свой восхищенный взгляд, а потом с одобрительным вздохом легла на место. Кажется, для дам я стал настоящим сердцеедом, а так как это обстоятельство нельзя было отнести на счет моих внутренних или внешних достоинств, то всю волшебную силу оставалось приписать полотняному костюму, стоившему на немецкие деньги ровно одиннадцать марок. К сожалению, этот наряд недолго сохранял внешний лоск. Очень скоро и пиджак, и брюки расползлись по швам и растерялись по всем сторонам горизонта лоскутами и кусочками различной величины. Конечно, я мог бы приобрести одежду получше и попрочнее, да не хотел показывать господину Мелтону, что у меня достанет на это средств.

Около полудня мормон зашел за мной в гостиницу, потому что парусник уже прибыл. Он не завернул в гавань, а лег в дрейф на внешнем рейде. Стало быть, нам придется воспользоваться лодкой.

Прощание с любезными хозяевами было трогательным. Дон Херонимо совершил героический поступок, подарив мне на память комплект домино, и почти всплакнул от удовольствия, когда я отказался от подарка. Трое парнишек простились со мной, обвив мои ноги и вытирая свои носы о мои новые брюки. Сеньорита Фелиса хотела поднести к глазам носовой платок, но так как вместо него в ее руках случайно оказалась грязная хозяйственная тряпка, то она стерла печаль со своего плачущего лица сажей, и это произвело на меня куда более глубокое впечатление, чем если бы она воспользовалась настоящим льняным платочком. А донья Эльвира настолько приподнялась в своем гамаке, что я почти разглядел ее лицо, и простилась со мной усталым жестом правой руки. Собаке я принес немного колбасы, желая отблагодарить ее на прощание за верную охрану моей постели, потому что у меня были все основания полагать, что она ни разу в жизни не пробовала ничего подобного. Херонимо и Фелиса вышли со мной во двор. Я вытащил из кармана колбасу и протянул ее собаке, но сеньорита оказалась проворнее. Она вырвала этот дар бескорыстной любви у меня из рук и сказала:

— Что вы делаете, сеньор! Я даже подумала, что вы хотите потратить этот деликатес на животное! Он принадлежит мне, и я съем его в память о вас.

И, не продлив эту память ни на секунду, она сразу же храбро впилась зубами в колбасу, что побудило отца быстро схватить ее за руку с намерением урвать и себе кусок, чтобы тоже поучаствовать в воспоминаниях.

Сеньорита убежала с истошным криком, отец помчался за ней, что позволило мне побыстрее покинуть сей гостеприимный дом. Собаке же пришлось довольствоваться ласковым прикосновением, что было куда менее питательно, чем разбойно похищенный у нее мой прощальный подарок. Потом я поспешил к Мелтону, ждавшему меня на улице, и мы пошли к гавани, где сели в лодку и отправились на парусник.