Пограничный легион (сборник)

Джоун взяла себя в руки и решительно повернула к хижине, но, еще не дойдя до входа, почувствовала, что ноги ее не слушаются. Длинный тускло-голубоватый револьвер лежал там, где она его выронила. Краем глаза увидела она и неподвижное темное тело у стены. С замирающим сердцем она протянула к револьверу дрожащую руку. И услышала тихий стон.

Похолодев, Джоун застыла на месте. Неужели здесь уже кто-то есть? Сердце подкатило к горлу, глаза застлала мутная пелена. Стон повторился, и Джоун вдруг поняла — Келлз жив. И сразу прошла дурнота, сердце вернулось на место, дышать стало легко: не отпускавший ее ужас сменился идущей из самых глубин души радостью. Он не умер! Она не убила его! На ней нет крови, она — не убийца.

Джоун быстро повернулась к раненому. Он лежал иссиня-бледный, как мертвец. Радость ее тут же улетучилась, уступив место состраданию. Забыв обо всем на свете, она опустилась возле него на колени. Тело было холодно, как лед. Ни один мускул у Келлза не дрогнул, пульс не прощупывался ни на запястье, ни на виске. Джоун прижалась ухом к его груди. Сердце еле билось.

— Он еще жив, — прошептала она, — но… умирает… Что же делать? В голову одна за другой приходили всякие мысли. Помочь ему она не в силах, он все равно скоро умрет; сидеть возле него незачем, да и нельзя — вполне может статься, что сюда внезапно нагрянут его дружки. А вдруг позвоночник у него цел? А вдруг ей удастся остановить кровотечение и выходить его, вернуть к жизни? Ведь если у него и есть хоть один шанс выжить — а она в это почти не верила, — то только с ее помощью. Ну, а если, поправившись, окрепнув, он снова превратится в зверя? Разве ей под силу изменить его натуру? Человек этот испорчен до мозга костей. Ему с собой не справиться, она это уже видела. Он вынудил Робертса взяться за оружие. И убил его. И, конечно, он намеренно и хладнокровно прикончил тех двух головорезов, своих дружков, Билла и Холлоуэя — просто чтобы они не заглядывались на нее, чтобы остаться с ней наедине. Он свое заслужил, пусть подыхает тут, как собака.

Однако поступила Джоун как истая женщина. Она осторожно перевернула Келлза, увидела, что рубаха и жилет у него на спине промокли от крови, и пошла за ножом, полотенцем и водой. Возвращаясь, снова услышала его стон.

Прежде Джоун не раз случалось перевязывать раны, и крови она не боялась. Но эта кровь пролилась от ее собственной руки. Ее замутило, но пальцы у нее, когда она распарывала одежду и обмывала спину, не дрогнули. Огромная пуля оставила на теле зияющую рану, которая все еще кровоточила. Определить, цел ли позвоночник, Джоун не могла, но все же ей казалось, что пуля прошла только через мышцу, хотя, возможно, и скользнула по кости. На позвоночнике виднелась вздувшаяся синяя полоса. Джоун разорвала на куски свой шарф и перевязала рану. Потом уложила Келлза на подседельник. Сделав все, что было в ее силах, она почувствовала глубокое облегченье, так что даже помолилась за него и, на всякий случай, за его душу. Потом встала. Келлз лежал без памяти, все такой же бледный, более схожий с мертвецом, чем с живым человеком. Страдания и близость смерти стерли с его лица выражение беспощадной жестокости, а вместе с ним и маску той странной приветливости. Впрочем, возможно, только потому, что его горящие, как уголья, глаза были закрыты.

Джоун ждала, когда наступит конец. Полдень давно миновал, а она все не выходила из хижины — вдруг он придет в себя и попросит пить? Ей как-то пришлось выхаживать одного рудокопа, тяжело раненного при сходе лавины, и она на всю жизнь запомнила его сиплый голос, просивший пить, и благодарность, светившуюся в его глазах.

Солнце зашло, сгустились сумерки, и каньон окутала ночь. Одиночество казалось Джоун чем-то осязаемым. Она принесла в хижину седло и одеяла, устроила постель и легла лицом ко входу — небу и звездам, — если и не поспать, то, по крайней мере, отдохнуть. Темнота не мешала ей видеть распростертое у стены тело. От него не исходило ни звука, можно было подумать, что Келлз умер. Джоун вконец вымоталась, каждая клетка ее жаждала покоя и сна, но заснуть ей не удавалось. Среди ночи она совсем пала духом, стала страшиться каждой тени. Монотонное жужжание насекомых казалось ей диким звериным ревом; она вздрагивала от тоскливого воя волка, от далеких воплей пумы. В поднявшемся ветре ей слышались стоны заблудшей души. Мрачные образы, один причудливее другого, непрерывной чередой проходили перед глазами. Ей чудилось, что из ночной тьмы к хижине слетаются сонмы призраков и кружат, кружат, ожидая, когда к ним присоединится душа Келлза. Потом стало казаться, что она едет домой по старой тропе, едет смело и уверенно, потому что хорошо помнит каждый ярд этого пути, и вот уже горы остаются позади… но тут ее окружают мертвецы и тащат обратно. Наконец, видения и сны растворились во мраке, окутавшем каньон и хижину, — все смешалось и погрузилось в непроглядную черноту.

Проснулась Джоун оттого, что луч солнца, скользнув над восточной стеной, упал ей на лицо. Проспав несколько часов, она хорошо отдохнула, силы восстановились. Ушла темная ночь, рассеялся и мрак у нее на душе.

Она почувствовала, что Келлз все еще жив, и это не удивило ее: она знала, что так должно быть. Осмотрев его, она убедилась, что интуиция ее не обманула. Ничего в нем не изменилось, однако рана перестала кровоточить. Жизнь еще теплилась, но говорило об этом лишь еле слышное медленное биение сердца.

Большую часть дня Джоун снова просидела возле Келлза, и день этот промелькнул, как один час. Временами она выходила посмотреть, что делается в каньоне, ожидая, что вот-вот увидит на — тропе всадников. Что ей делать, если сюда вдруг заявятся приятели Келлза? Что им сказать? Они, конечно, нисколько не лучше Келлза, да к тому же в них нет того, что — хотя бы на один день — сделало его человеком. Джоун и так и сяк обдумывала ситуацию: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы ее заподозрили в убийстве Келлза. Поэтому, взяв револьвер, она тщательно его вычистила и перезарядила. Если кто явится, она скажет, что стрелял Билл.

А сердце Келлза все билось. Понемногу у Джоун появилась уверенность, что он будет жить, хотя вроде бы все указывало на противное. Ум твердил, что Келлз умрет, интуиция говорила, что выживет. Иногда Джоун приподнимала ему голову и вливала в рот ложку воды. И каждый раз из груди его вырывался слабый стон. В эту ночь, опять лежа без сна, она не только не страшилась одиночества, но даже как-то черпала в нем силы. Бояться ей и в самом деле было нечего, разве что в каньон забредет незваный гость. Следующий день ничем не отличался от предыдущего. Состояние Келлза оставалось прежним. На третий день вечером ей показалось, что к нему возвращается сознание. Впрочем, она, верно, просто ошиблась. Шли часы, Джоун от него не отходила: вдруг перед концом он придет в себя, захочет что-то сказать или передать, попросить за себя помолиться, в последний раз почувствовать тепло человеческой руки.

Ночью над каньоном поднялся узкий серп луны. В его слабом свете белело безжизненное лицо Келлза, незнакомое, печальное, без тени жесткости, без следа порочных страстей. Вдруг губы у него дрогнули, он пытался что-то сказать. Джоун смочила губы водой, дала ему пить. Он пробормотал что-то нечленораздельное и снова погрузился в беспамятство. Вскоре еще раз очнулся, стал было что-то говорить, быстро-быстро, бессвязно, как безумный, и снова лишился чувств. На этот раз он очень долго не подавал признаков жизни. Джоун уже стало клонить в сон, как вдруг ее вернул к действительности слабый, но вполне отчетливый шепот: «Воды, воды!» Джоун наклонилась, приподняла его голову и попоила. Он открыл глаза — две черные дыры в чем-то белом.

— Мама… ты? — прошептал он.

— Да-да, — тотчас ответила Джоун.

Он тут же снова впал в забытье или заснул и больше той ночью в себя не приходил. Его шепот — «мама» — глубоко тронул Джоун. Ведь у разбойников, как и всех людей, есть матери. Даже у этого Келлза. Он же еще совсем молод. Был же он когда-то юношей, мальчиком, младенцем. У него была мать, она любила его, баюкала, целовала нежные розовые ладошки, с гордостью и надеждой следила, как он растет, мечтала о его будущем; может быть, она и сейчас молится за него, думает, что он уважаем и любим. А он лежит тут раненный, без памяти, умирает оттого, что покусился на гнусное преступление — последнее из многих-многих других. Как это ужасно! И Джоун задумалась о тяжкой судьбе матери. Потом мысли ее перешли на весь этот клокочущий Дикий Запад, где люди, точно волки, сбиваются в стаи, где рекой льется кровь, а жизнь человеческая гроша ломаного не стоит.