Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

Каламазу с ее устьем вскорости осталась далеко позади, и Бурдон перестал терзаться опасениями — дикари были ему более не страшны. Индейцев никак нельзя назвать храбрыми навигаторами, и Бурдон не сомневался в том, что они не отважатся пуститься в плавание по неспокойному озеру, лодки же постепенно уходили все дальше и дальше от суши и сухопутных дорог, пролегающих близ берега. Прошло совсем немного времени, и Бурдон обрел свое обычное спокойствие. Тем более что ветер не только не крепчал, но, судя по некоторым признакам, должен был вот-вот ослабеть, и мужчины решили, что одному из них вполне можно соснуть, пока другой будет наблюдать за каноэ.

Наши герои вышли из устья Каламазу около девяти часов вечера и к рассвету, то есть семь часов спустя, сделали больше сорока миль. К восходу солнца стихший было ветер начал свежеть, и с правого борта появился восточный берег, однако глубоко в сушу большой дугой врезался залив. Это несколько разочаровало Бурдона — он рассчитывал быть ближе к земле, — но чтобы изменить курс столь решительно, требовалось избавиться от одного из парусов. Маневр был совершен при соблюдении величайшей осторожности, и к девяти часам утра, иными словами — спустя двенадцать часов после входа в озеро, каноэ снова приблизились к берегу, оказавшемуся на этот раз прямо по их курсу. По убеждению бортника, теперь они находились милях в семидесяти от устья Каламазу и, следуя своим маршрутом, миновали истоки двух, а может, и трех самых крупных рек этого района.

Беглецы высмотрели удобное для высадки место и пристали к земле за мысом, служившим надежным укрытием для каноэ. Здесь берег немного отклонялся на восток, благодаря чему чуть меньше ощущалось дуновение ветра. На состояние водной поверхности это обстоятельство почти не влияло, но позволило каноэ держаться ближе к берегу, который выполнял для них роль своеобразного заслона. Благополучно высадившись, беглецы разложили костер, наловили рыбы в ближайшем ручейке, забили и разделали оленя, наготовили себе пищи на два-три дня и около полудня подготовили лодки к продолжению пути. Сейчас их снова разъединили: надобность в двух парусах пока миновала, а управлять одиночными каноэ было значительно удобнее. Чем дальше на север, тем меньше они ощущали ветер, хотя зыбь сопровождала их на протяжении всего пути.

Миновало еще несколько часов, в течение которых они делали по шесть миль в час. На следующей остановке незадолго до захода солнца Бурдон вычислил, что от устья Каламазу их теперь отделяет более ста миль. На этот раз он пристал к берегу прежде всего потому, что увидел там возвышенность, с которой было бы чрезвычайно удобно обозреть все побережье впереди и позади себя — а нет ли где-нибудь вражеских каноэ? Взобравшись на вершину, Бурдон долго внимательно смотрел в свою трубу, никогда его не обманывавшую, а присоединившись к ожидавшим его с нетерпением товарищам, обрадовал их сообщением, что вокруг все спокойно. Подкрепившись едой, они снова соединили каноэ, чтобы мужчины имели возможность нести вахту поочередно, и пустились в ночное плавание. Так наши герои плыли, держа курс на север, двое суток, делая частые остановки, на которых ловили рыбу, охотились, варили пищу, отдыхали и, главное, то и дело осматривали берег.

На третий день вдали показался знаменитый пролив Мичиллимакинак, более известный под названием Макино. Каноэ все больше отклонялись постепенно к востоку, а одновременно с ними, к счастью для беглецов, изменялось и направление ветра, дувшего теперь почти точно в их спины. Тем не менее они не решались пользоваться парусами, пока не минуют благополучно пролив и остров, а положились исключительно на весла. Это сильно замедлило ход лодок и добавило работы мужчинам, но они предпочли пойти на эту меру предосторожности, чем выставлять напоказ хлопчатобумажный белый парус, видный издалека. И они оказались правы. Мимо них благополучно прошествовала целая флотилия каноэ, направлявшихся из поста в Макино на побережье Мичигана. Лодок было не менее пятидесяти, но, своевременно заметив их, Бурдон с Гершомом заплыли в прибрежную пещеру и там переждали опасность.

Курс их отклонился еще больше к востоку, ветер же дул теперь почти точно с запада, а следовательно, благоприятствовал нашим путникам. Озеро Гурон, в котором они теперь находились, расположено почти параллельно Мичигану, значит, им надлежало следовать на юго-восток. Бурдон столько раз ходил по этим водам и в ту, и в другую сторону, что у него были здесь излюбленные бухточки и он умел по местным приметам безошибочно предсказывать погоду. Пока что все шло хорошо, если не считать того, что в переходе от Макино к заливу Сагино было потеряно два дня: один — из-за сильного ветра, второй — из-за дождя. От него пришлось спасаться в хижине, которую в одно из своих многочисленных путешествий собственными руками выстроил Бурдон и предусмотрительно оставил стоять на всякий случай. Такие незаселенные домики часто встречаются во вновь осваиваемых странах, где эти шэнти исполняют ту же роль, что и приюты в Альпах, — в них останавливается любой путник, испытывающий в этом нужду.

За все десять дней, прошедших с того момента, как они вышли из устья Каламазу, беглецы лишь однажды испытали серьезное беспокойство — когда увидели вдали флотилию каноэ, плывущую по проливу Мичиллимакинак. На одиннадцатый день, пересекая залив Сагино и быстро направляясь к мысу Пойнт-о-Барк, являвшемуся безошибочным ориентиром для всех плывущих по озеру Гурон, они вдруг увидели лодку, которая вышла из-под защиты мыса и несомненно направилась им наперерез. Это в одно и то же время и обеспокоило и обрадовало Бурдона: с одной стороны, он, естественно, опасался встречи с враждебно настроенными индейцами, а с другой — надеялся получить информацию, которая помогла бы ему избрать правильный курс. Вот когда его подзорная труба оказалась незаменимой! С ее помощью бортник вскоре убедился, что лодка эта — каноэ, а сидят в ней всего двое, следовательно, хотя они и индейцы, особых причин для тревоги нет, так как их силы равны. Поэтому Бурдон продолжал идти на сближение, но часто подносил трубу к глазам.

— Да ведь там Питер и Быстрокрылый Голубь, клянусь Богом! — в один прекрасный миг воскликнул наш герой. — Они пешком пересекли полуостров, а теперь специально движутся нам навстречу.

— И везут с собой важные новости, уж будь уверен, Бенджамин, — откликнулась его жена. — Сообщи об этом немедля брату, чтобы они с Долли не волновались больше, чем нужно.

Бортник окликнул друзей во втором каноэ — они старались все время держаться в пределах слышимости друг друга — и поведал им о своем открытии.

— Индеи эти здесь неспроста, — решила Долли. — Вот увидите, они расскажут нам нечто серьезное.

— Ждать осталось недолго! — прокричал Бурдон. — Еще десять минут — и мы сойдемся.

И действительно — в названный срок лодки сошлись, а еще через несколько минут соединились бортами, причем так, что Питер оказался посередине. Бортник с первого же взгляда понял, что индейцы отчаливали в спешке: их каноэ, и само по себе никудышное, не имело ни того снаряжения, ни тех удобств, которые необходимы при столь продолжительном плавании. Он, однако, не позволил себе задать ни одного вопроса, а зажег вместо этого трубку, сделал из нее несколько затяжек и вежливо передал ее великому вождю. Тот, покурив немного, в свою очередь протянул ее Быстрокрылому Голубю, который также с наслаждением втянул в себя табачный дым.

— Мой отец так и не поверил, что он еврей? — с улыбкой спросил Бурдон: ему не терпелось начать разговор, но он не желал выдавать разбирающего его любопытства, считающегося женской чертой.

— Мы, Бурдон, бедные индеи; такими нас сотворил Великий Маниту. Это лучше. Не могу менять, что сделал Маниту. Он не сделал нас евреями, значит, я не могу быть евреем. Раз он сделал меня индеем, я должен быть индеем. Да я и сам думаю, что я индей, и не хочу быть бледнолицым. Но сейчас могу любить бледнолицего, как люблю индея.

— О, Питер, я надеюсь, что это и в самом деле так! — воскликнула Марджери, хорошенькое личико которой радостно вспыхнуло от слов старого индейца. — Пока ваше сердце подсказывает вам любовь, будьте спокойны, Дух Божий с вами!