Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль

— Слушаемся.

— А теперь идите. Я скоро буду у вас.

Они ушли, оставив фонарь на полу. Фроман и я остались с глазу на глаз. Я стоял в ожидании, но он не смотрел на меня. Вместо этого он, оборотившись к открытому окну, смотрел в темноту ночи.

Некоторое время царила полная тишина. Может быть, приказание, им только что отданное, отвлекло его мысли в другую сторону, а может быть, он просто еще не знал, как ему поступить со мной, — этого я не могу сказать и сейчас. Но я слышал, как он несколько раз тяжело вздохнул.

— Только три роты и взбунтовались, — вдруг промолвил он.

Не знаю, что подтолкнуло меня, но тем же тоном я спросил:

— А сколько их всех?

— Тринадцать. Мы в меньшинстве. Зато мы выступили первымя. Все шансы на нашей стороне, и мы одержим верх. А если завтра явятся еще из деревень…

— Севеннолы не явятся.

— Да, не явятся. Если офицерам удастся удержать полк в казармах, и мэр не выкинет белого флага, а кальвинистам не удастся захватить арсенал, то, я уверен, победа будет на нашей стороне. Мы более, чем когда–либо, нуждаемся теперь в человеке.

Тут он повернулся ко мне и посмотрел на меня с какой–то мрачной гордостью.

— Знаете ли вы, за что мы сражаемся здесь? За Францию! За Францию! — энергично заговорил он, не скрывая охватившего его волнения. — Я успел собрать всего несколько сотен головорезов и всякого отребья, пока ваше милое дворянство лежало на боку и посматривало, что выйдет из всего этого! Рискую я, а ставку, в случае выигрыша, получат они. Они в полной безопасности, а я, случись неудача, буду повешен. Одного этого достаточно, чтобы сделать человека патриотом и заставить его кричать: «Да здравствует нация!».

Не дожидаясь моего ответа, он порывисто схватил фонарь и сделал мне знак следовать за ним дальше по коридору. Он не спросил меня, как я попал в этот дом, и не сказал ни слова ни по поводу моего положения, ни насчет Денизы. Не зная его намерений, я у самой двери остановился и слегка дотронулся до его плеча.

— Извините, — сказал я, стараясь сохранить достойный вид, — я хотел бы знать, как вы поступите со мной. Незачем уверять вас, что я проник в этот дом не для того, чтобы заниматься шпионством…

— Вы можете не говорить мне ничего, — отвечал он, резко перебивая меня. — А что я хочу делать с вами — это я могу объяснить вам в двух словах. Я хочу задержать вас здесь, но лишь для того, чтобы в случае плохого исхода, а это выяснится не позднее, чем через неделю, вы могли оказать помощь мадемуазель де Сент–Алэ и отвезти ее в безопасное место. Для этого бумага о вашей командировке будет возвращена вам. Она у меня цела. Если же, наоборот, мы одержим верх и устроим такой пожар, который разогреет всех этих педантов, то тогда мы еще поговорим с вами и поговорим, как подобает дворянам.

При последних словах он повернулся, как бы ожидая ответа от меня, и открыл дверь, ведущую на маленькую лестницу, уже знакомую мне. Я стоял, пораженный его словами в самое сердце. Подняв фонарь, он устремил на меня острый взгляд.

— Господин Фроман, — пробормотал я, не в состоянии продолжать далее.

— Нет надобности в словах, — величаво сказал он.

— Вы уверены, что вам все известно?

— Я уверен, что она любит вас и не любит меня, — отвечал он с заметным раздражением. — Кроме этого, я знаю еще только одно.

— Именно?

— Что через сорок восемь часов все улицы Нима будут залиты кровью, и Фроман–буржуа будет Фроман–барон, или его совсем не будет. В первом случае мы еще потолкуем с вами, в последнем — не стоит и толковать, — опять добавил он, пожимая плечами.

С этими словами он обернулся опять к лестнице. Я последовал за ним, и мы поднялись в верхний коридор. Отсюда по лестнице, на которой я ускользнул от своего первого провожатого, мы поднялись на крышу, а с крыши, по деревянной приставной лесенке, на плоскую кровлю башни.

Перед нами лежал во тьме и хаосе Ним. Его скорее можно было чувствовать, чем видеть. Лишь темные массивы центральных городских кварталов резко разделялись светлыми полосами улиц, расходившихся от горящей церкви. В трех местах сияли в небе огни, подобные маячным: один на горном гребне, другой на колокольне далекой церкви, третий на башне за чертой города. Но в целом все было спокойно: беспорядки замерли на время.

С моря дул соленый ветер.

На башне находилось человек двенадцать, закутанных в плащи. Одни были неподвижны и молча смотрели вниз, другие расхаживали взад и вперед, обмениваясь между собой несколькими словами, когда в городе начинался какой–нибудь шум или раздавались крики. В темноте невозможно было разглядеть их лиц.

Фроман, получив два или три донесения, отошел к самому дальнему концу кровли и тоже, то смотрел вниз, то, наклонив голову и заложив руки за спину, принимался в одиночестве кружить на одном месте. Но ему, очевидно, хотелось более сохранить свое достоинство, чем остаться одному. Сообразно его желанию, все оставили его в покое. Я сделал то же самое я уселся на том краю, откуда был видел затихавший уже пожар.

Из разговоров я узнал, что Луи де Сент–Алэ командует мятежниками в Арене, а его брат дожидается только того, чтобы обеспечить успех, тогда отправиться в Соммьер, где полковой командир обещал помощь кавалерийского полка в случае, если Фроман одержит в Ниме верх; боясь скомпрометировать короля и напуганные участью Фавра, который несколько месяцев назад поднял было восстание, но был покинут своей партией и повешен, эмигранты трусили. Окружавшие меня люди, видимо, негодовали против них, но старались не дать этого заметить.

Не могу сказать, что думали другие. Что касается меня, то я не думал ни о партиях, боровшихся там, внизу, ни о завтрашнем дне, ни даже о Денизе. Все мои мысли были поглощены Фроманом.

Если он хотел произвести на меня впечатление, то он достиг своей цели. Сидя здесь во мраке, я чувствовал на себе его сильное влияние и дрожал, как дрожит азартный игрок, видя, как другой делает слишком крупную ставку. Я стал в то головокружительное положение, в котором он находился и, вглядываясь в темное будущее, дрожал за себя и за него. Мои глаза невольно искали его высокую фигуру, и я невольно относился к нему с уважением, как к человеку, спокойно стоящему на краю пропасти, где его ждет смерть.

Около полуночи все стали спускаться вниз. Я не ел ничего в течение двенадцати часов, и, несмотря на неопределенность, в которой я находился, голод заставил меня спуститься вместе с другими. Следуя за ними, я вскоре оказался на пороге большой комнаты, ярко освещенной несколькими лампами. Тут стояли столы с приборами человек на шестьдесят. Сквозь толпу мужчин я заметил на противоположном конце комнаты группу женщин в колыхании вееров и сиянии бриллиантов. Трудно представить себе больший контраст, чем темная, обвеваемая ветрами крыша башни и красивое, веселое зрелище, так неожиданно развернувшееся передо мной.

Но размышлять об этом было некогда. Давка, возникшая у входа, мало–помалу исчезла, все с шумом занимали свои места, и вдруг я очутился прямо перед Денизой, которая, опустив глаза, со страдальческим выражением лица сидела рядом со своей матерью. Около них была де Катино и еще несколько каких–то дам.

Я ли поднял на нее глаза, или она сама случайно взглянула в мою сторону, но наши взгляды встретились. С криком ужаса, который я скорее почувствовал, чем услышал, она вскочила из–за стола. Маркиза вскинула на меня глаза и также не могла удержаться от крика. В мгновение ока разговоры прекратились, все повернулись ко мне, и я стал центром общего внимания.

Как раз в эту минуту вошел опоздавший маркиз де Сент–Алэ. Он, разумеется, сразу заметил меня; по крайней мере, я слышал, как он испустил ругательство. Мне, впрочем, было не до него — я был занят Денизой, и обратил на него внимание только тогда, когда он положил руку мне на плечо.

— Это уж слишком! — вскричал он, задыхаясь от злобы, смешанной с удавлением.

Я молчал: положение было так сложно, что я не мог дать себе ясного отчета.