Фрегат Его Величества Сюрприз

Он улыбнулся.

— Ты делаешь меня таким счастливым, — промолвил он. — Но есть и иной аспект — нужно на что-то жить, нужен хлеб насущный. Вот в этом конверте…

— Стивен, дорогой, ты добрейший из смертных. Но на хлеб насущный у меня пока есть, причем на хлеб с маслом. Я продала жутко большой изумруд, подаренный мне низамом, а каюту на «Лашнингтоне» заказала скромную. Все остальное оставлю здесь — просто брошу что где лежит. Эти чванливые остолопы из Калькутты могут обзывать меня как им вздумается, но они не посмеют сказать, что я польстилась на деньги.

— Нет, конечно не посмеют, — согласился Стивен. — «Лашингтон»… просторный, комфортабельный… в два раза больше нас… лучший шерри, который мне доводилось пробовать. И все-таки — знаешь ли, мне так хочется, чтобы ты отправилась домой на «Сюрпризе». Это будет означать месяц или около того задержки, но… Ты не хочешь попросить Джека?

— Нет, дорогой, — нежно ответила она. — Не хочу. Это ужасно глупо с моей стороны. Но там же есть служанки, да и мне неприятно будет, если тебе придется наблюдать меня во время приступов морской болезни: позеленевшую, жалкую, эгоистичную. Да и для такого долгого путешествия разница невелика. Полагаю, вы нас догоните: мы увидимся на Мадейре, или, уж неизбежно, в Лондоне. Мы расстаемся ненадолго. Ты выглядишь таким измученным: давай я дам тебе чего-нибудь попить. Это ячменный отвар?

Разговор тек спокойно — ячменный отвар, манго, яйца, тигры Сандербанда… Вернее, говорила она — он же лежал, обессиленный, худой, но бесконечно счастливый — и лишь вставлял иногда слово-другое.

— Обри явно очень заботится о тебе, — сказала она. — Интересно, получится ли из него такой же хороший муж, как друг? Вряд ли: он ничего не знает о женщинах. Стивен, ты выглядишь очень уставшим. Мне пора идти. «Лашингтон» отчаливает в какой-то невообразимо ранний час — с высокой водой. Спасибо тебе за кольцо. Прощай, мой дорогой.

Она поцеловала его, и ее слеза упала ему на лицо.

Вонючая жижа Хугли сменилась чистыми водами Бенгальского залива, потом темно-синей волной Индийского океана. «Сюрприз», отправившийся наконец в обратный путь, подставил свои крылья муссону и устремился на зюйд-вест по следу «Лашингтона», вырвавшегося уже на две тысячи миль вперед. Фрегат уносил с собой протрезвевшую, угрюмую и потрепанную команду, стальной сейф, наполненный сапфирами и рубинами, жемчуг в замшевых мешочках, бредящего хирурга и не находящего себе места капитана.

Джек просиживал все ночные вахты у койки Стивена с тех самых пор, как усиливающаяся горячка достигла нынешней предельной силы. Макалистер и офицеры заклинали позволить сменить его, но бред распахнул запертый до того на замок ум Стивена, и хотя большая часть его бормотанья либо была на французском или каталонском языках, либо лишенным смысла горячечным бредом, но многое из сказанного содержало четкую, недвусмысленную информацию. Человек менее секретный не был бы так болтлив, из неконтролируемых же уст Стивена слова лились как вода из прорвавшейся наконец запруды.

Помимо секретов служебных были и другие вещи, которые Джек не хотел бы доверить постороннему уху. Ему даже самому было не по себе выслушивать их — для человека, такого гордого как Стивен (по части гордыни с ним сам Люцифер рядом не стоял), будет смерти подобно знать, что даже ближайший его друг мог узнать самые сокровенные его чаяния и стать свидетелем всей подноготной его души, вывернутой наружу словно в день страшного суда. Дискурсы об адюльтере и прелюбодеянии, воображаемые беседы с Ричардом Каннингом о природе брачных уз; неожиданные обращения: «Джек Обри, и ты, боюсь, падешь от своего собственного оружия. Стоит тебе проглотить бутылку вина, и ты отправишься в постель с любой шлюхой, которая тебя поманит, и будешь жалеть об этом до конца дней. Тебе неведомо целомудрие».

Непонятные фразы: «Еврей — одно незаслуженное отличие, бастард — другое. Им бы быть братьями: оба по-крайней мере друзья по несчастью, поскольку чувствительны к уколам, неведомым большинству».

Вот так Джек и сидел, обтирая друга время от времени губкой, а вахта сменяла вахту, а корабль шел и шел. Благодарение Господу, он вполне мог доверить рутину офицерам. Он обтирал его, обмахивал веером и слушал против собственной воли, чувствуя неудобство, волнение, иногда боль, и страшную усталость. Он был не из тех, кому легко молча сидеть час за часом, а стресс от выслушивания неприятных вещей тяготил его — со временем резоны необходимости утратили силу — усталость и раздражение нарастали. Ему хотелось, чтобы Стивен затих. Но Стивен, столь молчаливый в жизни, в бреду оказался настоящим оратором, а темой ему служило общее состояние рода человеческого. А еще у него была неистощимая память: Джеку пришлось выслушать несколько целиковых глав из Молины и большую часть Никомаховой этики.

Неудобство и стыд от полученного им несправедливого преимущества сами по себе были отвратительны, но что оказалось еще хуже — это крушение всех его представлений: Стивена он рассматривал как настоящего философа, сильного неподвластного обычным слабостям человека, уверенного в себе, и никого из сухопутных он не ценил выше Мэтьюрина. Новый же Стивен — страстный, целиком порабощенный Дианой, исполненный сомнений во вся и всем, приводил его в ужас; даже если бы он обнаружил свой любимый «Сюрприз» оставшимся в один миг без якорей, балласта и компаса, Джек не был бы так обескуражен.

— Arma virumque cano, [56] — затянул во тьме хриплый голос, когда какое-то воспоминание о чокнутом кузене Дианы привело в действие память Стивена.

— Ну слава Богу, мы опять по-латыни, — сказал Джек. — Скорее всего, это надолго.

Он не ошибся. Они успели дойти до Экваториального пролива, когда до утренней вахты долетели последние слова: «ast illi solvuntur frigore membra vitaque cum gemitu fugit indignata sub umbras [57]», а вслед за ними требование принести чаю.

— Эй вы, там, зеленого чаю. Неужто никто на этом треклятом корабле не знает, каково бывает после сильной лихорадки? Сколько можно звать?

Зеленый ли чай, перемена ветра (зашедшего немного к норд-весту), или же заступничество св. Стефана, но жар стал неуклонно спадать; Макалистер закреплял результат с помощью хины. Но за улучшением состояния последовал период невыносимой раздражительности, показавшийся Джеку не менее мучительным, чем «Энеида». Даже он, имея выработавшуюся привычку долготерпения по отношению к собратьям по плаванию, удивлялся, как ему удается выносить эту пытку. Зажравшийся и ворчливый Киллик именовал Стивена не иначе как «эта несносная треклятая обезьяна», но в то же время так и старался побаловать его чем-нибудь вкусненьким; Бонден подрядился выносить утку, а опытные, знающие себе цену фор-марсовые как могли старались угодить доктору, выбирая на палубе место поудобнее для его кресла, получая каждый раз вместо благодарности брюзжание, что место неудачное.

Стивен оказался невыносимым пациентом: по временам он возносил Макалистера как некое медицинское светило, подчас же корабль оглашался воплем: «Шарлатан!» — и порошки и пилюли летели в мусорное ведро. Капеллан страдал сильнее прочих: большинство офицеров рассредоточивалось по дальним концам корабля, едва выздоравливающий Мэтьюрин появлялся на палубе, но мистер Уайт не умел лазать по снастям, да и не мог позволить себе не исполнять свой долг, требующий навещать больных, и даже играть с ними в шахматы. Однажды, заведенный поддевками насчет эрастианства, священник собрался с силами и выиграл партию. За это он удостоился не только осуждающих взглядов со стороны стоящих у штурвала рулевого и квартирмейстера, а также ропота всей кают-компании, но даже полуофициального выговора от капитана, посчитавшего «недопустимым легкомыслием препятствовать выздоровлению больного ради сиюминутного наслаждения». Это все не считая собственных угрызений совести. Положение мистера Уайта было проигрышным заранее, ибо если он проигрывал, Мэтьюрин точно так же начинал орать, что тот ему поддается, и впадал в ярость.