Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль

— Национальное собрание отняло у нас десятину и церковное имущество, — с горечью отвечал он. — Но это вы уже знаете. Они отказываются признать нас церковью. И это вы знаете. Постановлено уже уничтожить всякие молитвенные здания, а теперь хотят запретить церкви и соборы. Таким образом, мы скоро вернемся опять к язычеству.

— Этого не может быть!

— Но это так.

— Неужели и соборы и церкви…

— А почему бы и нет! — с отчаянием воскликнул кюре.

Я видел, что этот человек с чуткой совестью мучается от мысли, что сам ускорил эту катастрофу. Вот почему я ощутил беспокойство, когда он не явился ко мне на другой день. Пришел он только два дня спустя, был угрюм и молчалив, оставался у меня недолго и распрощался с такой грустью, что мне захотелось воротить его назад. Потом он опять пропал на целых два дня. Я послал за ним, но его старая прислуга сказала, что, уговорившись с соседним кюре насчет исполнения треб, он внезапно собрался и куда–то уехал.

К тому времени я уже мог самостоятельно ходить и побрел к его домику сам. Здесь я узнал только, что заходил к нему в гости какой–то монах–капуцин, пробывший у кюре около двух недель, и что отец Бенедикт уехал из дома через несколько часов после его ухода.

Я возвратился домой опечаленный и недовольный.

Жители деревни, попадавшиеся мне навстречу, почтительно кланялись мне с заметным сочувствием: со времени болезни я впервые показался в деревушке. И тем не менее, оттенок подозрительности, который я заметил на их лицах еще несколько месяцев назад, не только не исчез, а, наоборот, стал явственнее. Не зная с уверенностью нашей взаимной позиции, они стеснялись меня и, видимо, облегченно вздыхали, когда я проходил мимо них.

Возле ворот, ведущих в аллею парка, я встретился с одним виноторговцем из Ольнуа, которого я знал. Остановив его, я спросил, дома ли его семья.

— Нет, господин виконт, — отвечал он, с удивлением глядя на меня, — она уже несколько недель тому назад уехала, после того, как короля уговорили вернуться в Париж.

— А как ваш барон?

— Он тоже уехал.

— В Париж?

Виноторговец, почтенный буржуа, не смог удержаться от улыбки:

— Думаю, что нет. Впрочем, вы сами лучше знаете. Если я скажу «Турин», то это будет, пожалуй, ближе к истине.

— Я был очень болен и ничего не слыхал.

— Вам нужно бы переехать в Кагор, — с грубоватым доброжелательством посоветовал он. — Большинство дворян там, если не уехало еще дальше. Это гораздо безопаснее, чем оставаться в деревне. Если б мой отец был жив…

Не окончив фразы, он только пожал плечами, поклонился мне и продолжил свой путь. Несмотря на его слова, видно было, что произошедшие перемены ему по душе, хотя он и считал нужным из вежливости скрывать свое удовольствие.

Я же направился к дому, чувствуя себя еще более одиноким. Высокий каменный замок с башней и голубятней, полускрытый редкой еще листвой, смягчавшей его очертания, был пуст и безлюден. Казалось, он тоже чувствовал себя одиноким и жаловался мне на тяжелые времена, которые пришлось нам переживать. Лишившись отца Бенедикта, я лишился единственного собеседника, и притом, как раз в такой момент, когда с возвращением сил явилось особенное желание поделиться с кем–нибудь своими планами.

Мрачные мысли одолевали меня, пока я шел по широкой аллее к дому. Вот почему я чрезвычайно обрадовался, увидав около подъезда чью–то привязанную лошадь. К седлу были приторочены кобуры, подпруга была распущена.

Войдя в вестибюль, я застал там Андрэ. К моему изумлению, старик вместо того, чтобы сообщить мне, кто приехал, повернулся ко мне спиной, продолжая стирать пыль со стола.

— Кто это здесь? — строго спросил я.

— Никого тут нет, — последовал ответ.

— Как никого? Чья же это лошадь?

— Кузнеца.

— Какого кузнеца? Бютона?

— Да, Бютона.

— Но где же он сам и что он тут делает?

— Он там, где должен быть, то есть в конюшне, — угрюмо отвечал старик. — Держу пари, что это первое хорошее дело, что он делает в течение уже многих дней.

— Он подковывает лошадь?

— А что же ему, обедать что ли с вами? — ответил вопросом на вопрос рассерженный слуга.

Я не обращал внимания на его воркотню и направился к конюшне.

Издали уже было слышно, как пыхтели мехи. Зайдя за угол, я увидел Бютона, работавшего в кузнице вместе с двумя молодцами.

На нем была рубашка, схваченная кожаным поясом. Своими обнаженными по локоть, закоптелыми руками он напомнил мне прежнего Бютона, каким я знал его шесть месяцев назад. Возле кузницы лежало тщательно свернутое верхнее платье — голубой камзол с красными нашивками, длинный голубой жилет и шляпа с громадной трехцветной кокардой.

Опустив ногу лошади, которую он ковал, Бютон выпрямился и поклонился мне. Во взгляде его было какое–то новое выражение, не то он просил о помощи, не то бросал мне вызов.

— Ого! — сказал я, пристально глядя на него. — Слишком большая честь для меня, капитан. Лошадь, подкованная членом комитета!

— Разве вы можете на что–нибудь пожаловаться? — спросил он, краснея под густым слоем сажи, покрывшей его лицо.

— Я? Нет, мне не на что жаловаться! Я только ошеломлен выпавшей мне честью!

— Я здесь бываю и подковываю лошадей раз в месяц. И, вероятно, вы не можете пожаловаться на то, что лошади от этого страдают.

— Нет, но…

— Разве пострадал ваш дом? Сгорел ли у вас хоть один стог сена, пропал ли хоть один жеребенок с выгона, хоть одно яйцо с голубятни?

— Нет.

Бютон мрачно кивнул головой.

— Итак, если вам не на что жаловаться, то, быть может, вы позволите мне сначала закончить свою работу? Потом я передам вам одно поручение, которое было мне дано. Но я должен сделать это с глазу на глаз, а не в кузнице…

— Конечно, кузница не место для секретов, — насмешливо промолвил я, собираясь уходить. — Хорошо, приходите ко мне на террасу, когда кончите работу.

Через час он явился ко мне. В своем новом камзоле и со шпагой на боку он был чрезвычайно неуклюж. Оказалось, что он привез с собою назначение меня подполковником Национальной гвардии нашей провинции.

— Это назначение было дано вам по моей просьбе, — сказал он с нескрываемой гордостью. — Были люди, находившие, что вы не особенно ладно вели себя во время беспорядков, но я их перекричал. Я заявил решительно: никого другого подполковником!

А они не могут обойтись без меня.

Каково было положение! Ощущение его нелепости столкнулось в моей душе с чувством унижения! Шесть месяцев назад я в ярости изорвал бы этот клочок бумаги, бросил бы ему в лицо и палками прогнал бы его прочь. Но много воды утекло с тех пор, и мне только хотелось смеяться, но я подавил это желание. Отчасти из осторожности, отчасти из добрых побуждений: я ценил чувство привязанности ко мне Бютона даже в изменившихся обстоятельствах и ненормальном положении вещей. Внутренне задыхаясь от смеха, я, тем не менее, с серьезным видом поблагодарил его и заявил, что сам дам письменный ответ комитету.

Он все не уходил, мялся, переступая с одной огромной ноги на другую. С напускной вежливостью я ждал, что он еще скажет.

— Я хочу сказать вам и другую новость, — начал он наконец. — Отец Бенедикт уехал из Со.

— Да?

— Да. Он хороший человек. Лучше сказать, он был хорошим человеком. Но он рискует нажить себе неприятности; вы сами хорошо бы сделали, если бы предупредили его об этом.

— А вы разве знаете, где он теперь?

— Догадываюсь, — отвечал Бютон. — Там же, где и другие. Эти монахи–капуцины недаром шныряют по всей округе. Когда вороны летят домой, быть буре. А мне бы не хотелось, чтобы отец Бенедикт попал в нее.

— Я не имею никакого представления о том, где он теперь, — сказал я холодно. — Не понимаю и того, о чем вы говорите. Кузнец переменил тон и стал говорить довольно резко и грубо:

— Он уехал в Ним.

— В Ним? — воскликнул я с удивлением. — Почему вы это знаете?

— Знаю. Знаю и то, что там затевается. Знаю и многое другое. Но на этот раз ни Сент–Алэ, ни все их драгуны — да, да, они все там — не вырвутся от нас. Мы сломаем им шеи. Да, господин виконт, не делайте ошибки, — продолжал он, глядя на меня налившимися кровью глазами, — не якшайтесь ни с кем из них. Народ — это теперь мы! Горе человеку, который вздумает стать ему поперек дороги!