Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль

— А почему бы и нет? — отрывисто спросил Бютон.

— Как, почему бы и нет?

— Да, да, почему бы и нет? — строго переспросил он.

Видно было, что он держит остальных в своих руках, а они не смеют сделать ничего, ему неугодного.

— Мы собрались здесь, чтобы поддержать общественное спокойствие и принять меры к тому, чтобы и другие его соблюдали. Но ваши белые кокарды, ваши дворяне, ваши офицеры без солдат не захотели этого. Я говорю это вовсе не для того, чтобы обидеть вас, господин виконт. Они решили перебить нас, а теперь пускай получат хороший урок. Да, господин виконт, — продолжал Бютон, оглядывая сидящих за столом, — да, пусть народ в течение получаса действует, как он знает, а там…

Доставшаяся ему власть удивительно изменила его!

— Народ? — вскричал я. — Да разве всякие негодяи, бродяги, арестанты, нищие и каторжники — народ?

— Это безразлично, — промолвил он, хмурясь.

— Но ведь это будет убийством!

Два–три члена комитета как–то скорчились при этих словах и с испугом посмотрели на меня, но кузнец только плечами пожал. Я все еще не терял надежды предотвратить несчастье и хотел перейти к угрозам, а затем даже к мольбам. Но, прежде, чем я успел раскрыть рот, человек, стоявший у самого окна, поднял руку, требуя молчания. Шум и крики на улице как–то сразу заглохли, и в наступившей тишине ясно послышался резкий выстрел, за ним другой, третий… И вдруг все это перекрыл рев, явственный и полный угрозы.

— Боже мой! — закричал я, срываясь с места. — Я не могу больше выносить этого! Неужели никто не хочет вмешаться? Должны же быть здесь какие–нибудь власти! Должен быть кто–нибудь, чтобы обуздать этих каналий! Предупреждаю вас, что потом они перережут горло и вам! И вам, господин нотариус, и вам, Дюри…

— Был у нас один человек, да и тот теперь убит, — отвечал Бютон.

Остальные члены комитета мрачно расхаживали по комнате.

— Неужели среди вас только и нашелся один человек?

— Они убили его, пускай теперь считаются с последствиями этого, — резко сказал Бютон.

— Они убили! — вскричал я в гневе. — Но и вы это делаете Я утверждаю, что вы пользуетесь этим отребьем, чтобы свести счеты с вашими личными врагами. Впоследствии они сведут счеты и с вами!

Никто не отвечал мне. Все старались даже не смотреть в мою сторону. Я понял, что бы ни было сказано, мне не удастся подействовать на них. Поэтому я, не говоря ни слова, повернулся и бросился вниз по лестнице. Я знал, или, по крайней мере, догадывался, куда направилась толпа и откуда доносились крики.

Выбежав на площадь, я повернул по направлению к дому Сент–Алэ и пустился по спокойным улицам, мимо окон, в которых виднелись любопытные женские лица, мимо редких прохожих. Все смеялись, глядя на меня, а в моих ушах все слышался безумный рев толпы.

Они грабили дом маркиза де Сент–Алэ! Но ведь там мадемуазель!

Там ее мать!

Мысль о них пришла мне в голову слишком поздно. Но зато я уже не мог теперь избавиться от нее. Неужели я рисковал своей жизнью и вырвал ее из рук озверевших мужиков только для того, чтобы она попала в руки обезумевшего городского отребья?

Мысль эта приводила меня в ужас, и я бежал, что было сил.

Расстояние от собора до дома Сент–Алэ было небольшим, но показалось мне бесконечным. Мне казалось, что прошел целый век, прежде чем я, запыхавшись, добежал туда, пытаясь сквозь лес голов разглядеть, что происходит впереди. Толпа еще не успела овладеть положением. Заполнив собой всю улицу по обе стороны от дома Сент–Алэ, она оставила свободным пространство перед самим домом, откуда раздавались выстрелы. Время от времени из толпы выделялся человек или кучка людей, которые, пробежав по этому пространству к подъезду, старались взломать дверь топорами, ломами и даже голыми руками. Но из–за спущенных штор на окнах–бойницах каждый раз появлялся легкий дымок — один, другой, третий — и люди падали, обагряя кровью камни мостовой, и отступали.

То было страшное зрелище. Но сдерживая пока дикое бешенство, толпа, ревевшая от ярости всякий раз, когда падал кто–нибудь из ее вожаков, не решалась еще броситься на дом всей массой и завладеть им таким образом. К общему шуму и гаму примешивались треск выстрелов и стоны раненых. Мятежники, у которых тоже были ружья, забравшись в дом напротив, палили оттуда по окнам Сент–Алэ.

Ужас этого зрелища усиливался контрастом его с красотой местности, освещенной заходившим уже солнцем, окрасившим белые стены высоких домов в золотистые тона. Я бежал сюда, готовый рисковать всем, но теперь я заколебался, не в силах представить себе, неужели это — Кагор, тот небольшой тихий городок, который я знал всю свою жизнь? Неужели в нем могло произойти нечто подобное? Нет, это казалось мне просто тяжелым сном.

Но казаться так могло какую–нибудь минуту, и с отчаянием в сердце я бросился в толпу, решившись во что бы то ни стало пробиться через нее и добраться до подъезда. Как это сделать, я сам еще не знал.

Вдруг я почувствовал, что кто–то схватил меня за руку и довольно крепко, стараясь остановить. Я обернулся, чтобы ответить на это насилие ударом — я был вне себя. Оказалось, что подле меня стоял отец Бенедикт. Я не мог удержаться и вскрикнул от радости, а он что было силы тащил меня из толпы. На бледном его лице ясно читались ужас и огорчение. Я же был чрезвычайно рад нашей встрече.

— Вы можете еще что–нибудь сделать! — кричал я ему в ухо, сжимая его руку. — Комитет не хочет вмешиваться! Это равносильно убийству! Разве вы сами не видите, что делается?

— Что я могу тут сделать? — вздохнул он, с отчаянием махнув рукой.

— Заговорите с ними.

— Заговорить с ними? Неужто вы думаете, что люди, впавшие в безумие, будут вас слушать? Да кто теперь решится заговорить с ними? И где это сделать? Это невозможно, невозможно! Они убили бы собственных отцов, если б те вздумали встать между ними и их мщением.

— Что же вы в таком случае намерены делать? — раздраженно вскричал я.

Отец Бенедикт покачал головой. Я понял, что он не способен к каким бы то ни было действиям, и меня охватило еще большее раздражение.

— Вы должны что–нибудь предпринять! Вы спустили дьявола с цепи, вы же должны и укротить его! Значит это и есть та свобода, о которой вы толковали? Это значит и есть тот самый народ, который вы так защищали? Отвечайте мне, что вы намерены теперь делать? — кричал я, свирепо тряся его за руку.

Отец Бенедикт закрыл лицо ладонями.

— Господи, помоги нам, — глухо произнес он.

Первый раз в жизни я посмотрел на него с презрением и гневом.

— Господь помогает только тем, кто умеет помочь себе сам! — закричал я вне себя. — Вы вызвали все это! Вы! Вы! Теперь поправляйте дело сами!

Но он лишь молчал и дрожал. Чувства, обуревавшие меня, были ему чужды, и он совершенно упал духом.

— Теперь поправляйте дело! — в бешенстве твердил я.

— Я не могу идти к ним, — пробормотал он.

— В таком случае, я проложу вам дорогу, — обезумев, закричал я. — Следуйте за мной! Слышите этот шум? Хорошо, мы сами тоже примем в нем участие.

Грянул залп стволов из десяти. Мы не могли видеть ни его результатов, ни того, что происходило впереди. Слышен был только глухой рев толпы.

Я крикнул отцу Бенедикту, чтобы он не отставал от меня, и ринулся в самую толчею.

Он опять схватил меня за руку и с очевидным упорством хотел вновь остановить меня.

— Идите через дом! Через дом с противоположной стороны, — бормотал он, приблизившись к моему уху.

Я еще окончательно не потерял самообладания и, поняв, что он говорит, не мог не согласиться с ним. Он повел меня в сторону.

Мы выбрались из толпы и поспешили по боковой улочке, вскоре достигнув заднего двора здания, стоявшего как раз напротив дома Сент–Алэ. Мы не первые воспользовались этой дорогой: некоторые наиболее предприимчивые из бунтовщиков предвосхитили наш план и сами добрались этим путем до окон, через которые и стреляли в Сент–Алэ. Ворота и входные двери были открыты настежь, а из дома неслись возбужденные крики и ругательства вломившихся в него людей. Мы, впрочем, не пошли к ним. Я направился в первую попавшуюся дверь и, пройдя мимо группы женщин и детей (вероятно жильцов этого дома), жавшихся в страхе друг к другу, вышел через парадную дверь прямо на улицу.