Позывные дальних глубин

— Загостевался, Егорушка, — слегка попенял ему отец Илларион, как только Непрядов появился в горнице. — Ночь уж скоро на дворе, а мы на отшибе живём. Волноваться начали.

— С чего бы это? — удивился Егор. — До села же рукой подать.

— Да «серые» опять пошаливать начали. Голодно им нынешней зимой в лесу, вот они по ночам и подбираются к самой околице. Мы уж и за Тришку боимся, ночью в сенцы его пускаем. В такое-то время за село в одиночку не ходят.

— Что ж, волк — зверюга серьезная, — согласился Егор. — Отбиться от него, надо полагать, не проще будет, чем от акулы.

— А приходилось? — поинтересовался монах.

— Было дело, — уклончиво ответил Егор, почувствовав, как от одного только напоминания вновь заныл уже зарубцевавшийся шрам на бедре. — В море всякое случается.

— О, Господи! — отец Илларион суеверно перекрестился и настоятельно сказал. — Как-нибудь непременно расскажешь.

— Да многое о чём поговорить с тобой, отче, надо бы — согласился Непрядов, разделяя желание Елисея Петровича.

Широкий стол был накрыт в горнице по-праздничному. На белоснежной скатерти выставлены тарелки с огурцами, да с грибочками своего посола, блюдо с отварной дымящейся картошечкой, да с тушёной баранинкой. А посреди красовался штофчик с дедовой наливочкой.

Сам Фрол Гаврилович восседал во главе стола под образами в расшитой, перехваченной шёлковым пояском белой рубахе. Дремучая борода аккуратно расчёсана, а непослушная грива седых волос обрамляла его чело наподобие нимба, каким увенчаны на иконах лики святых старцев. В день своего рождения дед был умиротворённо спокоен, прекрасен и прост. Запавшие глаза всё так же умны и ласковы. Чувствовалось, как в любви своей к ближним он всем доволен. По правую руку от него сидели внук с правнуком, а по левую — сподвижник и товарищ всех дел его во храме Божьем.

Перед первой заздравной чаркой, как полагается, отец Илларион прочитал «Отче наш». Молитву выслушали стоя. А потом все по очереди чокнулись лафитниками с Фролом Гавриловичем.

Согласно переглянувшись, Егор с Елисеем Петровичем разом опростали свои рюмки. Отпил немного из гранёной стопки и Фрол Гаврилович. Подражая старшим, Стёпка также выпил налитый ему квас, при этом по-прадедовски разудало крякнув и махнув рукой, чем здорово всех рассмешил.

— Па-а, — Степка потянул отца за рукав и шепнул по секрету. — Ты не забыл?

Закусывая огурчиком, Егор подмигнул сыну. Потом сдернул с запястья браслет с командирскими часами и сказал:

— Дедусь, мы тут со Степаном Егоровичем посоветовались и решили на день твоего рождения подарить тебе вот эти часы. У нас на флоте о них говорят: «не промокаемые и не скрипящие, в огне не горящие и время говорящие», — и с этими словами протянул деду подарок.

Фрол Гаврилович повертел роскошный браслет перед носом, рассматривая подслеповатыми глазами и попытался вернуть его внуку.

— Хороши морские «ходики», да на что они мне? — сказал он. — Я ведь стрелок-то не разгляжу теперь. А тебе, Егорушка, они нужнее.

Но Егор протестующе закрутил головой.

— Это на память, — пояснил он. — От нас обоих.

Стёпка сразу поддержал отца:

— Бери, бери же, дедусь. Это для того, что б ты ещё сто лет жил и глядел на эти часики.

С таким пожеланием согласились все присутствовавшие за столом, и

Фролу Гавриловичу ничего не оставалось, как принять подарок.

— Тогда пускай всегда будут при мне, — сказал он, — как крест наперсный и как память о чадах моих возлюбленных.

Глаза старика от умиления повлажнели, губы чуть дрогнули. Он был растроган не столько подарком, сколько выниманием к себе.

Лишь отец Илларион отчего-то нахмурился, будто не считал уместным такой подарок старому человеку в день его рождения. Его умные глаза как бы говорили: «Знал бы ты, как скоро твой подарок может снова к тебе возвратиться…» Но Егор на это никак не отреагировал, да и Елисей Петрович, похоже, об этом вскоре сам забыл.

За общим столом было весело и удивительно просто, легко. Потрескивали горевшие свечи, за печкой привычно верещал сверчок и текла задушевная беседа обо всём, что на ум взбредёт. А потом, как водится, душа запросила песни. И дед затянул свою любимую:

Пел он выразительно и негромко, как бы следуя течению своей памяти. Это был неторопливый, раздумчивый рассказ о какой-то другой, давнишней жизни, в которой дед оставался молодым, полным жизненных сил и самых светлых надежд. Кого он вспоминал: Евфросиньюшку ли свою ненаглядную, отца ли с матерью, то ли сына с невесткой?.. А внук с правнуком рядом были, — как живое напоминание ему о всех родных и близких, которых не было вместе с ними за этим столом.

А Степка меж тем совсем осоловел, начал клевать носом. И дед увёл его, чтобы вместе лечь спать на печи. Но Егор с Елисеем Петровичем долго еще чаёвничали за самоваром.

— Так о чём же ты пытать меня хотел, Егор свет Степанович? — напомнил отец Илларион, как только за столом они остались вдвоем.

Егор выдержал паузу, собираясь с мыслями, отпил несколько глотков чаю, после чего сказал:

— Не знаю даже, с чего начать. Дело такое, что…

— Говори, как на душе лежит, а слова сами собой придут, — посоветовал Елисей Петрович, покрывая Егорову руку своей широкой тёплой ладонью. — Душа человеческая уж так устроена: если она чем-то встревожена, от чего-то болит, то всенепременно излиться ей надобно, прежде чем она вновь успокоится в прежнем состоянии, да в ладах с самой собой.

— Тогда скажи, отче, — Егор с напряжением посмотрел Елисею Петровичу в глаза. — Допустимо ли сыну взглянуть на отца своего, находящемся в запредельном, так сказать, мире?..

— Мудрёно говоришь, что-то и не пойму сей сути.

И тогда Егор подробно рассказал, что он испытал и перечувствовал, когда опускался на глубину, где в боевой рубке затонувшего корабля покоился его отец.

Елисей Петрович слушал Непрядова и понимающе кивал головой.

— А ты знаешь? — вдруг сказал он. — Вот всё то, о чем ты мне сейчас говоришь, почти в точности передал твой дед. Такое впечатление, что он ещё раньше твоего побывал там и всё зрел собственными глазами.

— Но этого не может быть!

— Конечно. И тем не менее… Я сам был удивлён, когда он описал положение отца твоего на морском дне: «Темен лик его, а руки на колесе возложенными покоятся. Наклоняся он стоит, и тако вечно пребывати ему в бездне морской…»

— Он так сказал?! — потрясённо переспросил Егор, представив то положение, в котором он видел своего отца. Лицо у него действительно настолько было тёмным, что невозможно было разобрать его черты. Руками он и впрямь как бы охватывал штурвальное колесо, наваливаясь на него грудью…

— Воистину так, — подтвердил Елисей Петрович. — А впрочем, этому не стоит удивляться. — Я же говорил, что дед твой ясновидящий. Мне иногда становится даже не по себе, когда я слушаю его пророчества — так много ужасающей правды в них.

— Уж не знаю, чему верить, а чему нет, — растерянно признался Егор. — Какая-то мистика.

— Понимай, как знаешь. Одно лишь могу сказать: не следовало всё же ради праздного любопытства нарушать вечный покой отца своего. Теперь душа его потревожена, она пребывает в смятении. А это нехорошо. Молись Господу нашему, если сможешь. В Нем наше спасение.

— То же самое говорил мне один старый водолаз, который знал отца. Будто дух его будет теперь как бы искать встречи со мной, притягивать к себе…

— Не следовало тебе видеть его, — вновь повторил монах.

— Да это сильнее меня было! И не мог я не пойти к нему.

— Тогда это судьба, — Елисей Петрович развел руками. — Молебен по душе отца твоего отслужить надобно — вот мой совет.

— Я не верю в привидения и призраки, — отмахнулся Егор и снова наполнил лафитники. — Хватит нам попусту чаи гонять, лучше давай-ка выпьем за светлую память о моем бате. Жизнь его была честная и гибель героическая. А иного я бы и себе не пожелал. Если придёт и мой черёд, то хотел бы умереть, как он.