Корабль-призрак

— Я быстро, — крикнул в ответ я и полез вверх.

Этот подъем показался мне бесконечным. «Мэри Дир» постоянно переваливалось с борта на борт, и я то болтался над морем, то тяжело ударялся о железную обшивку. Временами мне казалось, что у меня ничего не выйдет. Когда я наконец добрался до верхней палубы, «Морскую Ведьму» уже отнесло на полмили, хотя Хэл развернул ее носом к ветру.

Море уже не казалось маслянистым и гладким. По всей его поверхности начали образовываться маленькие волны, расписавшие все вокруг белыми узорами барашков. Я знал, что времени у меня мало. Приложив руки рупором ко рту, я закричал:

— Эгей! На «Мэри Дир»! Есть кто живой?

На одном из вентиляционных отверстий испуганно затопталась чайка, внимательно разглядывая меня глазками-бусинками. Ответа не было. Единственным звуком, нарушающим окружающую тишину, было ритмичное, как метроном, хлопанье двери кормовой рубки, сопровождающееся ударами о борт болтающейся снаружи шлюпки. Было ясно, что корабль пуст. Свидетельства спешной эвакуации были разбросаны по палубе — шлюпочные тали, одежда, закатившаяся в желоб буханка хлеба, втоптанный в палубу кусок сыра, приоткрытый чемодан, из которого высыпались пачки сигарет, нейлоновые чулки и резиновые сапоги. Люди покидали корабль в спешке и ночью.

Но почему?

На мгновение мне стало не по себе. Я почувствовал себя чужаком на этом брошенном корабле, полном тайн и мертвенной неподвижности. Я быстро оглянулся на «Морскую Ведьму». Она показалась мне маленькой игрушкой в свинцовой безбрежности моря, и мне почудилось, что гуляющий по пустому кораблю ветер стонет: «Спеши! Спеши!»

Необходимо было быстро осмотреть корабль и принять какое-то решение. Я бросился вперед и по трапу взлетел на капитанский мостик. Рулевая рубка была пуста. Как ни странно, но меня шокировало то, как здесь все было обыденно: пара грязных чашек на полке, трубка, которую кто-то аккуратно положил в пепельницу, бинокль на сиденье капитанского кресла и машинный телеграф, установленный на «Самый полный». Казалось, что сюда вот-вот войдет рулевой, чтобы занять свое место у штурвала.

Но снаружи было предостаточно свидетельств пережитого несчастья: все левое крыло мостика было смято, трап как будто кто-то сломал и изогнул, а внизу, на колодезной палубе, море практически сорвало обшивку с носового трюма и размотало катушку стального троса, превратив его в хаос спутанных петель, напоминающих колючую проволоку. Но все это никак не объясняло того, почему экипаж покинул судно. Брезент над грузовым люком был отвернут. Рядом лежали новые доски, как будто занимавшийся ремонтом палубный вахтенный всего лишь отлучился на чашку чая.

Штурманская рубка, расположенная сразу позади рулевой, тоже не пролила свет на загадку. Более того, она все еще больше усложнила. Судовой журнал был открыт на последней записи: Время 20.46. До маяка Лезу около 12 миль. Направление 114 градусов. Ветер юго-восточный, сила 2 балла. Волнение умеренное. Видимость хорошая. Новый курс на Нидлс [2] — 33 градуса на северо-восток. Дата — восемнадцатое марта — и время указывали на то, что эту запись сделали всего за час сорок пять до того, как «Мэри Дир» едва нас не потопила. Записи в судовом журнале делались каждый час, таким образом, что бы ни заставило этих людей покинуть корабль, это произошло между девятью и десятью часами вчерашнего вечера, наверное, как раз тогда, когда на море опустился туман.

Просмотрев записи, я не нашел ничего, что указывало бы на необходимость подобного спешного бегства с судна. На пути следования на пароход постоянно налетали штормы, и его изрядно потрепало. Но больше ему ничто не угрожало. Плавание становится опасным, отдельные волны разбиваются о капитанский мостик. Мы ложимся в дрейф. Течь в первом трюме. Насосы не справляются. Эта запись от шестнадцатого марта гласила о наихудшем. Сила ветра достигала одиннадцати баллов на протяжении двенадцати часов. Перед этим, с того самого момента, когда судно через Гибралтарский пролив покинуло Средиземное море, сила ветра не опускалась ниже семи баллов. Несколько раз регистрировался ветер в десять баллов, а это уже сильный шторм. Насосы беспрерывно откачивали воду из трюма.

Если бы они покинули корабль шестнадцатого марта, во время шторма, это было бы нетрудно понять. Но из журнала следовало, что они обогнули Уэссан утром восемнадцатого марта, когда стояла ясная погода, волнение было умеренным, а сила ветра не превышала трех баллов. Тут даже была приписка: «Насосы работают хорошо. Команда освобождает палубу от обломков и ремонтирует люк первого трюма».

Я ничего не понимал.

На верхнюю или шлюпочную палубу вел трап. Дверь в каюту капитана была открыта. Внутри было чисто и аккуратно. Все вещи лежали на своих местах. Ни следа поспешного бегства. С письменного стола мне улыбалось девичье лицо в большой серебряной рамке. На светлых волосах девушки играло солнце, а внизу снимка она нацарапала: «Папочка, bon voyages [3]! И возвращайся поскорее. С любовью, Джанет». Рамка была присыпана угольной пылью. Эта же пыль покрывала стол, и я обнаружил ее даже на папке бумаг, оказавшихся грузовой декларацией, из которой я узнал, что тринадцатого января в Рангуне «Мэри Дир» приняла на борт груз хлопка и взяла обратный курс на Антверпен. На бумагах, которыми был заполнен лоток для документов, лежало несколько присланных авиапочтой писем во вскрытых ножом конвертах. Марки на конвертах были английскими, и получателем был указан капитан Джеймс Таггарт, борт «Мэри Дир», Аден. Все это было написано теми же округлыми и несколько неровными буквами, что и надпись на снимке. В груде бумаг под письмами я нашел отчеты, написанные мелким аккуратным почерком и подписанные «Джеймс Таггарт». Но они касались только плавания от Рангуна до Адена. На столе рядом с лотком лежало запечатанное письмо, адресованное мисс Джанет Таггарт, Университетский колледж, Гоуэр-стрит, Лондон, WCl. Почерк был другим, и штемпеля на конверте не было.

Все эти мелочи, милые уютные детали… Не знаю, как это объяснить, но они еще больше усилили нарастающую у меня в груди тревогу. Я стоял посередине аккуратной каюты, в которой продолжало храниться и витало в воздухе все то, что сопровождало этот корабль по жизни, но вокруг было тихо, как в могиле. Тут мой взгляд упал на плащи на двери, два висящих рядом синих плаща офицеров торгового флота. Один из них был гораздо больше другого.

Я вышел из каюты, хлопнув дверью, как будто, закрыв ее, я мог отгородиться от внезапно охватившего меня необъяснимого страха.

— Эгей! Есть кто здесь?

Мой высокий и хриплый голос эхом разнесся по кораблю. Ветер застонал мне в ответ. «Скорее! Я должен спешить!» — напомнил я себе. Все, что я должен был сделать, это заглянуть в машинное отделение и решить, сможем ли мы запустить двигатели.

Я с грохотом слетел в темный колодец шахты сходного трапа, вслед за лучом своего фонаря. Проходя мимо открытой двери кают-компании, я мельком осветил накрытый стол и в спешке отодвинутые стулья. В затхлом воздухе витал легкий запах гари. Но источником этого запаха был не камбуз — огонь был потушен, плита давно остыла. В желтый круг фонаря попала полупустая банка мясных консервов на столе. Кроме тушенки там было масло, сыр, буханка хлеба с присыпанной угольной пылью корочкой. Угольная пыль была и на рукояти ножа, которым резали хлеб, и на полу.

— Есть тут кто-нибудь? — заорал я. — Эгей! Отзовитесь!

Ответа не последовало.

Я вернулся в межпалубное пространство, протянувшееся вдоль левого борта корабля. Тут было темно и тихо, как в штольне шахты. Я было зашагал по коридору, как вдруг замер. Я снова услышал звук, который раздавался уже давно, но ускользал от моего внимания. Этот хруст, похожий на шорох гравия, доносился откуда-то из глубин корабля. Казалось, стальные плиты трутся о морское дно. Это был очень странный и даже зловещий звук, и как только я зашагал по коридору, он внезапно прекратился. В полном вакууме воцарившейся тишины я снова услышал завывание ветра.